Евгений Замятин

 Непутевый
  
  
  
  1 
  
  Петра Петровича все до единого по имени-отчеству величают, а Сеню - хоть бы раз для потехи Семен Иванычем кто назвал, хоть какой бы нибудь студент завалящий. Нет: Сеня, да и только. Бывает, иной раз заершится он: 
  - Какой я вам Сеня? Почему он Петр Петрович, а я Сеня? 
  - Да так уж вот - Сеня. 
  Смеются: взаправду-то разве может сердиться Сеня? 
  Сеня и Петр Петрович - все вместе да вместе, друзья неразлучные, водой не разольешь. Дивятся на них: как будто Петр Петрович,- человек степенный, положительный. И откуда у него дружба с Сеней пошла? 
  А вот откуда. Шел Петр Петрович на Балчуг, домой, шел потихоньку под кремлевскими стенами. Тени узорчатые от зубцов, башни боярами степенными наверху дремлют, и у всякой-то крещеное свое имя: Водовзводная, Тайницкая, Кутафья, Набатная, Спасская. Страсть как башни эти Петр Петрович любил. Замечтался, ночь на исходе розовая, свежая - май. 
  И вдруг - вздрогнул даже - голос какой-то сверху: 
  - Коллега, коллега! 
  Огляделся Петр Петрович - площадь пустая, городовой дремлет. Эка,- думает,- наяву притчиться стало. А голос этот опять: 
  - Коллега, да я тут, постойте! 
  Глянул наверх Петр Петрович - да так вот и ахнул... Батюшки мои, это он на стену кремлевскую залез каким-то манером и оттуда: 
  - Извините,- говорит,- коллега, я задержал вас. Но мне здесь одному скучно. И к тому же я в приподнятом, так сказать, настроении: острое отравление алкоголем. Кругом - ночь, красотища, говорить хочется, понимаете - говорить... 
  - Да погодите: забрались-то вы туда как? 
  - Э, компания тут нас была. В веселом состоянии. Ну, пари пустяковое... Да не в этом дело, а в том, что назад-то слезть я никак не могу. Веревку унесли, подлецы! 
  Сидит себе там посередь двух зубцов, разговаривает и ножки вниз свесил. Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот сверху - в ответ. 
  Должно быть, от смеху этого ихнего городовой проснулся. Видит - непорядок. А поди-ка его, непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники, газетчики ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили, наконец, раба Божия, на твердую землю. А с твердой земли - первым делом, конечно, в участок. 
  В участке и оказался он - Сеня Бабушкин, студент первого курса. 
  - Да факультета какого, факультета? - добивался пристав. 
  - Пишите - вообще, мол, первого курса. Потому что некогда поступил я на математический, потом на медицинский перешел, на естественный, а теперь вот на юридический собираюсь,- опять же на первый курс. 
  Смеялся пристав, смеялся и Сеня. Запротоколили и Петра Петровича за компанию. Просидели оба в участке до полдня - и вышли оттуда друзьями неразлучными. 
  - Обязательно вспрыснуть надо,- порешил Сеня. 
  Зашли в трактир "Муравей" на Солянке. Петр Петрович - что ж, Петр Петрович - все в меру, а Сеня так вспрыснул, что опять в участок чуть не вернулся. Уж городовой к нему подошел: 
  - Господин... Пожалте, господин. Господин, а господин! 
  Но Сеня, по случаю заключенного с Петром Петровичем нерушимого союза, был полон любви к человекам. Обнял Сеня городового и к груди крепко прижал: 
  - Гар-р-давой, милай! Ты пойми, ми-илай... Сконфузился городовой: как человека на цугундер тащить, когда он в объятиях тебя держит? Высвободился полегоньку, стал опять на посту - будто Сени и не приметил. 
  А Петр Петрович Сеню до дома довел, раздел, уложил, за нашатырным спиртом сбегал. Вот откуда их дружба пошла. 

  
  2 
  
  В эту пору жил Сеня на Садовниках, у брата своего Архипа Иваныча. 
  Архип Иваныч в прежние годы в ссылке даже был - в Шенкурске, лет пять, там, что ли. Ну, а теперь пообкорналось радикальство это его. Служил себе по судебной части, бачки отпустил, мешки завел чиновничьи под глазами. Ну, и провались ты совсем: чинуша, так чинушей и будь. А то нет: либеральничает, в кармане кукиш кажет, и Сеню, братца любезного, поедом ест. 
  - И что-де ныне за молодые люди пошли? Никакого интереса к общественной жизни. Взял бы что-нибудь у меня в книжном шкафу... А то нашел - Мопассана, уж действительно! И понятно, что пойдешь потом шлындать по кабакам... 
  За это пиленье Сеня его терпеть не мог. Даром, что был Архип Иваныч для Сени кормильцем-поильцем, и жил у него Сеня без всякой заботы. Но по своей веселости да легкости душевной - Сеня ни во что ставил земные разные эти блага. И не то, чтобы Архипу Иванычу - благодетелю увагу какую-нибудь сделать, а прямо сказать - спуску ему не давал. Ну, и были они потому всегда на ножах. 
  Зимою, к Новому году - получил Архип Иваныч орден Станислава какой-то там степени. И доволен такой-сякой донельзя, должно быть, в душе-то. А снаружи - корчит кислую мину, фасон держит. Сене строго-настрого заказал: 
  - Ты уж, пожалуйста, не распускай язык про эту чертовину (на Станислава кажет). Подумают, набивался, прислуживался. И не такая, вообще, моя репутация. Я в Шенкурске пять лет... 
  Ладно. А у Сени в ту пору приятель завелся, с Рязанской дороги машинист. Повез Сеню машинист катать на три дня, под самый под Саратов. Сборы, по обычаю, у Сени короткие: машиниста этого на улице встретил,- "Поедем?" - "Поедем",- и все. Ну, вот с дороги брату письмо и пишет: так, мол, и так, не сокрушайся, в субботу приеду. В конверт, а на конверте адрес: Архипу Иванычу Бабушкину, кавалеру Станислава такой-то степени. 
  Архип Иваныч утром письма перебирает, видит: на конверте рука разгильдяйская - Сенькина. Бросил конверт небрежно, не читая. Взял письмо. 
  - А, гм-м-а (хлеб с маслом жует), уехать изволил? Оч-чень приятно. 
  Выходит Архип Иваныч из дома, на службу торопится, часы вынул. Глядь - швейцар дорогу загородил, низко кланяется. 
  - А? Что такое? 
  - Честь имею, вашескородие... Как изволили получить орден... 
  Как индюк, покраснел, забормотал Архип мой Иваныч. А делать нечего - вынул целковый. "И откуда,- думает,- он, подлец, проведал? Швейцары эти..." 
  Пришел со службы домой, сел Архип Иваныч обедать. Голоден - как собака. Только это рюмку выпил, закусить хотел - в дверь стучат. 
  - Кто там? 
  Вваливаются, у притолоки стали дворник и почтальон, который утром письмо Сенино приносил. 
  - Дозвольте поздравить, Архип Иваныч, с орденом вас... 
  Ну-у... Как тут вскочил Архип Иваныч, как ногами затопает. 
  - Хамы! Вон пошли! Получил - ну, получил, а вам какое дело? 
  Выругался национально и даже бросил обедать. И так этим происшествием Сеня братца расстроил, что вышел тут конец терпенью Архип-Иванычеву. Поговорил он крупно с Сеней - и распрощался с ним. 
  - Вот,- говорит,- тебе Бог, вот порог. Поди-ка,- говорит,- укуси кузькину мать, попробуй-ка себя сам кормить. 

  
  3 
  
  И стал Сеня жить, как птица небесная. Сначала еще ничего шло: тут займет, там займет - приятелей-то у него хоть пруд пруди. И у кого же язык повернется отказать такому душевному человеку, как Сеня? 
  А вот-таки нашелся такой, отказал Сене. И так это Сеню оглоушило, что наотрез порешил больше взаймы уж не брать. Знает Петр Петрович - другой уж день не обедал Сенька, сует ему деньги в зубы: не берет, не хочу, да и только. 
  Стал себе малый работу искать. Занялся, перво-наперво, конечно, уроками. И смех и грех один только. То, глядишь, ученика папиросами угощать стал - конечно, отставка. То два дня на урок не являлся - пропивал в трактире с хорошими человеками взятые вперед деньги. А то вдруг оказывается - за неподходящие разговоры отказали. Придет, Петру Петровичу жалуется. Петру Петровичу удивительно: 
  - Какие ж это такие - неподходящие? 
  - Да рассказал ученик-то, как они мышей выпускали из парт на Законе Божием. А я ему говорю: это что - мышей, воробьев парочку выпустить - это вот так! А он возьми да правда и сделай... 
  Не выгорает с уроками, как ни верти. 
  - Ну, стало быть, надо,- порешил Сеня,- физическим трудом заняться. 
  Кстати тут вышло - заболел в околотке фонарщик, старый Сенин приятель. Две недели Сеня ходил вместо фонарщика, за половинную плату. Идет, это, вечером в фонарщиковом дипломате, в треухе заячьем - никому и в голову не взбредет, что студент. 
  Было - и кончилось благополучие. Выздоровел фонарщик, опять на мели Сеня. Из комнаты Сеню за неплатеж протурили. Забрал он чемоданчик свой, приехал к Петру Петровичу - другу. 
  - Я переночевать к тебе. Пустишь? 
  Ну, как не пустить. 
  Сегодня да завтра - так у Петра Петровича и осел. Уходит Петр Петрович в столовую обедать, Сеню с собой зовет: 
  - Брось ты глупить-то, пойдем. 
  Ни за что: "Это, стало быть,- опять взаймы?" Останется один. Меряет, меряет ногами комнату, а голодный червяк сосет - и пойдет он на кухню к Анисье-кухарке. 
  Анисья, милая этакая толстомордая баба подмосковная, души в Сене не чаяла. Как они в кухне вдвоем - такое у них веселье идет, такие смехи да рассказы. И нет-нет да подкармливала баба Сеню. Ну, щец там плеснет, каши гречишной, хлеба даст. Кормит, а сама любя отчитывает Сеню: 
  - Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой... 
  И верно - непутевый. 
  Думал Сеня - думал, как бы деньгу зашибить,- и вот наконец, удумал. Подкатился к Петру Петровичу: 
  - Дай пять рублей, голубчик. 
  - Пя-ать? Видишь у самого вот - пять да три - восемь. Да тебе столько зачем? 
  - Не скажу. Дай. Я скоро вернусь. 
  "Ну, черт с ним, должно быть и впрямь - дело не шутка, коли денег взаймы просит". Дал Петр Петрович синенькую. 
  Час-другой: нету Сени. У окошка - глядь-поглядь Петр Петрович: нету. Вон, дама с коньками идет. Гимназисты бегут с уроков. Обоз какой-то с ящиками, этажерками, ширмочками. 
  Глядит Петр Петрович - завернул обоз к их воротам. И Сеня впереди шествует. Что за черт? 
  Шум, грохот, полкомнаты рухлядью заставили. Распоряжается Сеня, веселый. 
  - Это,- говорит,- я выжигать буду. Видишь, вот: у девицы знакомой аппарат взял. Ты, брат, не думай, это очень выгодно - прикладные-то искусства. Продам я это - плохо-плохо за пятнадцать. А купил за пять. 
  "Ах, черт тебя возьми - выжигать",- вот как Петру Петровичу досадно. "А что мы есть-то будем, когда осталось на руках три рубля, и до первого неоткуда взять". 
  Так и перебивались до первого чаем да ситным. Петр Петрович дулся. А Сеня - выжигал, портил, пахло паленым деревом. Половину все-таки сделал - и, правду сказать, недурно. Доволен. 
  - Ну, иди теперь... Продавай за пятнадцать,- поглядел Петр Петрович язвительно этак... Сеня сконфузился: 
  - А ку-куда же продавать? Я не продавал никогда. Я не знаю... 
  Вот и делай с ним, что хочешь. Всерьез и сердиться на него нельзя. Посмеялся Петр Петрович, да и только. 

  
  4 
  
  И ничего ведь такого как будто в Сене и не было. Да что ж, пожалуй, некрасив даже: так, курносенький, бородка мягкая, золотая. А вот - мягкость эта самая в лице во всем и в глазах... Так вот - денек летний, нежаркий, в костромской, скажем, где-нибудь деревушке: выглянет солнце - и спрячется солнце, бубенчики на овцах, пыль на дороге от веселой телеги поднялась - и не падает, золотеет. Не иначе, как мягкость влекла эта самая - любили его, даром что непутевый был. Пол-Москвы у него друзей и приятелей было. А уж на особицу двое: игумен - это один, а хозяин пивнушки на Бронной - это другой. 
  Если в праздничный день Сеня спозарань поднялся, вопреки естеству своему - так это, значит, он идет в монастырь к обедне. И столь это бывало поучительное зрелище, что шли целой компанией глядеть. Станут себе в сторонке, чтобы своим нечестивым поведением Сеню не оконфузить. А Сеня стоит - воды не замутит, отбивает поклоны, где надо - главу преклоняет. 
  И вот, наконец, торжественный момент: выходит монашек из алтаря и на тарелке Сене просвирку подает с поклоном. Сеня благочестиво целует просвирку и прячет в карман... А монашек ему почтительно: 
  - Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать. 
  Ну, тут уж удержу нет: бегут всей компанией наружу, на паперть, высмеиваются тут досыта. И голову ломают: как это Сеня, беспутник, безбожник - к игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве это вот, что всякую старину Сеня любил: церкви древние, лампады под праздник, книги в старых кожаных переплетах - минеи, триоди да цветники-изборники отеческие. Пение любил церковное, распевы всякие знал - и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве? 
  Придворная Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали и, коли кому занадобится,- первым долгом туда. И ошибались редко. 
  Пивнушка - так себе, захудалая, третьеразрядная. Но битком набита всегда - на таком уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики, странники, девицы гулящие, господа в опорках с Хитровки. Галдеж, дымок серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит. 
  Любят здесь Сеню. Со всеми он разговор знает: с извозчиком о самоновейшей мази от подседа из травы горечавки; со странником - о том, как в келье живет-спасается медведь Серафима Саровского; с босяком - просто сотку не побрезгует - разопьет. 
  А пуще всех любит Сеню - хозяин сам. Не то из раскольников, не то из сектантов старик. Сядут где-нибудь за столиком в дальнем углу, головы руками подопрут, лица у обоих строгие станут - и о божественном сомневаются: 
  - Как же, мол, брак-то? Таинство, а беги от него, как от скверны - церковники-то учат? От других небось таинств не бегают... 
  А то развернут календарь Гатцука, пальцем начнут водить: христиан православных на всем белом свете - столько-то миллионов, неправославных - столько-то, язычников - столько-то. 
  Старик хозяин берет счеты, щелкает костяшками: 
  - Ну, пущай из православных - пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на всех разложить - выходит один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай - четыреста в ад... Как же это он, Бог-то? Как, правда, а? 

  
  5 
  
  И ведь вот, не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А сидит со стариком вот так и головою качает печально - не притворяется. Какие-то будто две половинки в нем: одной половинкой, которая четырех факультетов вкусила, не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к церквам старым привержена - верит. 
  И со стариком, в пивнушке - один Сеня разговаривает, а с Петром Петровичем - другой совсем. Тут он - с этакой усмешкой, кто его знает над чем, с вывертами всякими. 
  Петр Петрович - человек положительный, ему, глядишь, завтра надо на урок идти, а то в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков русских - обязательно по ночам разговоры заводит. Днем ничего, все как следует. А только добрые люди спать полегли - Сеня папиросу закурит, подсядет к Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет - и пошел, и пошел. И чаще всего о любви разговор заводил - специальные у него на этот счет теории были. 
  - Э, что там, просто ты циник,- рукой махнет Петр Петрович.- Никаких идеалов на этот счет у тебя нету. 
  Этого только Сене и надо: 
  - Идеал желаешь. Пожалуйста. Согласен. Непременно у каждого из нас должен быть и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный, физиологический. А ты, коли хочешь, можешь к физиологическому и духовный пристегнуть: мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал сиречь недостижимое. Сиречь - решение уравнения может быть только приближенное. И конечно - таких приближенных решений в большом городе и при моих, скажем, знакомствах - можно найти эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я эн отбросить и при единице остаться? Когда все решения - приближенные и разнятся только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист - так ищи решения наиболее точного, стало быть, перепробуй возможно больше приближенных. Вероятность попасть на решение наиболее точное... Да ты с теорией вероятностей-то знаком? 
  Часам этак к трем - Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше не подзадоривает. И тогда просыпается другая половинка Сенина - впадает он в сентименты и начинает мечтать о семейном счастье. 
  - ...И вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной даже вся обыденщина эта: комната утром, всякие принадлежности туалета разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых... 
  "Ах черт, четыре уж скоро, какие там ризы",- слипаются глаза у Петра Петровича, и слышит сквозь сон: 
  - ...Беседка с плющом, понимаешь, чтоб продувал, и она в капоте, и животик круглится... 
  От изумления проснется Петр Петрович, распялит глаза и смотрит: да, Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух: 
  - Ведь вот какие неожиданные бациллы иногда таятся в человеке под спудом. Кто бы подумал... Сеня конфузится: 
  - А, поди ты к черту! Тебе пошути - а ты и поверил...- и ложится спать. 

  
  6 
  
  Сеня читал вслух Петру Петровичу: 
  - "Филарет Филаретович и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы..." 
  - Кипы? 
  - Капитолины. Этакая, скажу я тебе, девица... Ну, да сам увидишь. Пойдешь? 
  Сеня там всего один раз был, Петр Петрович - ни разу. А впрочем... 
  - Ужин будет? 
  - Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез. 
  - Ну, ладно. Пойду...- Петр Петрович покушать любил. 
  "Бал и вечерний стол". Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали, и видны даже еще следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь ихтиозавр-диван. Растерянно горит люстра. Кругленькие, маленькие катаются по полу папенька с маменькой. 
  - Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот - дочка наша - Кипа. 
  Кипа - вся в бантиках, рюшках, оборочках, хохолок на лбу - курочка-брамапутра. А Сеня, как увидал брамапутру - так к ней и прилип, не отходит ни на шаг. 
  Разложили зеленые столы. Кряхтя уселись почтенные гости в длинных сюртуках, в наколках кружевных: а ну-ка, господа, вспомним старину - в стуколку стукнем? 
  В зальце стая кавалеров и барышень. У изразцовой печи стоят кучкой кавалеры - как отбившиеся от стада овцы. А барышни сидят по стульям у стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся. 
  Пришла таперша, глухая, два пальца у ней желтые, все прокурены. Выкурила папироску, села за рояль - и пошла в зальце кулиберда. 
  Петр Петрович степенно стоял в дверях, смотрел на Сеню и на курочку-брамапутру. И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло! 
  Ужинать позвали. Глаза разбежались у Петра Петровича: закусок, закусок-то одних сколько. Хотел Петр Петрович подмигнуть: а ну-ка, брат Сеня... И видит вдруг - Сени-то и нет за столом. Выскочил, побежал искать. 
  Были они в зале, Сеня и Кипа-брамапутра, в уголке за пальмой. Сеня - почему-то очутился на полу, ерзал и старательно делал вид, будто искал что-то: 
  - А-а... ч-черт, па-пиросу потерял... я сейчас. Поужинали. Подошел Сеня, сел на диван с Петром Петровичем рядом. 
  - Уф... Да. 
  - Ну что - да? Говори уж. 
  - Да, брат, что говорить-то: я ей сейчас предложение сделал. 
  Вот тебе и здравствуй. 
  - Врешь ты, ну тебя. 
  - Какое там вру! Ей-Богу, и сам не знаю, так как-то, уж очень к слову пришлось. Теперь-то уж вижу... 
  - Ну, а она? 
  - А она: "Не знаю,- говорит,- подумаю, уж очень вы сразу как-то, я не могу так". 
  Еще бы не сразу: второй раз в почтенный дом Сеня пришел - и вот тебе, одолжил. 
  Наутро Сеня Петра Петровича разбудил чем свет: на щетку плюет, сапоги чистит, тужурку новую вытащил. 
  "Куда он? С ума спятил",- поглядел Петр Петрович и опять уснул. 
  К обеду вернулся Сеня. Смеется: 
  - Кончено. 
  - Что кончено-то? 
  - Да это, вчерашнее. Был я у них. Вышла Кипа - невеста моя богоданная. "Ну, что,- говорю,- думаете?" - "Думаю",- говорит. "Ну, мол, не думайте, не надо: я раздумал". Вот и все. 
  Посмеялся Петр Петрович, поругал-поучил Сеню. Да ему хоть кол на голове теши. Такой уж нрав у него - от вида женского тает, как воск от лица огня. Не первая это у него невеста - не последняя. 
  С одной невестой такой Сеня, должно быть, с год хороводился. Такая была хохотуша: засмеется - серебро рассыпает. За смех и полюбил ее Сеня. 
  Был у хохотуши этой брат - студент, была тетка, сухопарая такая, злющая. И что хуже всего - была тетка весьма благочестива и до страсти к столоверчению привержена. Как вечер - не с кем ей, она и засади хохотушу с собой за стол. Та в темноте сидит-сидит, да как фыркнет - одно горе просто тетке с ней. 
  Когда Сеня приручился хорошенько к этому дому, стала тетка его за столик сажать. Ну, а Сеня что ж, Сене только бы рядом с хохотушей сидеть да млеть, Сеня доволен. 
  Раз в субботу уселись вчетвером: тетка, Сеня, невеста и Алешка, брат невестин. Руки зачем-то накрест надо было: левую - направо, правую - налево, и пальцами с соседом цепь составить. Уселись. Темно, тихо в комнате, слышно, как кровь колышется. Жуть, а вдруг правда что-нибудь этакое? Закрыл Сеня глаза, поплыли круги золотые. Вот где-то совсем близко, тут, на столике теплая рука хохотушина, вот только немного нагнуться - темно ведь... 
  Круги золотые, темно, кровь колышется... Нагнулся Сеня, прижался губами к руке. 
  Ка-ак закричит Алешка, брат-то, благим матом, как вскочит: 
  - Да ты это что же, Сенька, с ума спятил - руку-то мне целуешь? 
  Хохотушка-невеста закатилась - и не может - не может - никак не вздохнуть. Свет зажгли. Стоит Сеня... 
  Ну, больше, конечно, не ходил уж туда. 
  - Руки эти самые накрест - погубили меня, запутали,- жаловался Петру Петровичу. 
  Погоревал-погоревал Сеня о хохотуше, да и забыл - пошли новые. Была Мышка - так Мышкой ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие: целые дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил ее Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И была Таня - маленькая такая, легонькая: уж очень хорошо на руки ее было поднять, с того дело и началось. 
  Маленькая, легонькая - а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался Петру Петровичу. 
  - Засела защепой во мне - и не вытянуть, разве с мясом только. 
  
  
  7 
  
  На студенческой вечеринке забрались куда-то наверх, в далекую чертежку, и пристали к Сене: спой да спой костромскую какую-нибудь песнюшку. В другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не стал. А тут, как выпивши малость был - ладно. 
  Закрыл Сеня глаза, лицо как слепое сделал и запел в нос уныло нищенскую песню: 
  
  Ой вы, люди умные, 
  Вы люди уцёные, 
  Повествуйте нам, 
  Что есть двенадцать? 
  Двенадцать апостолов, 
  Одиннадцать без Июды, 
  Десять заповедей, 
  Девять цинов ангельских, 
  Столько же архангельских... 
  
  И дальше - всю до конца песню пропел о числе святом, апостольском. Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше. 
  В комнате плавал жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня, замешался в толпу. 
  И увидал неподалечку от себя - барышню какую-то русскую, в кике, золотом шитой, в сарафане червонном. "Да как же это раньше я ее не приметил?" 
  Спросила Сеню барышня: 
  - Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь. 
  Словечком этим - паренек - вконец улестила Сеню. Пошел за ней, закружило его. 
  "Да, она это, она, о которой..." 
  Звали барышню ту - Василисой Петровной. Родители у ней - купцы московские, именитые. От старого благочестия почти вконец отреклись уж, всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили. 
  И в том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей наследованное: иконы старые, истинные, с огромными черными глазами; парчовые покровцы, шитые в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для меда, муромскими людьми из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба - с места не сдвинешь. 
  И посреди этого ходить ни в чем нельзя было Василисе, кроме как в сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда. 
  Увидал ее Сеня здесь, обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим медом и ладаном, да так и прирос - не оторваться. 
  Бродили они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали у старьевщиков - нет-нет, да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В ковровых санях, на тройке с колокольцами - ездили на Воробьевы горы. 
  Так вот катались раз зимним вечером - и вернулись на Остоженку к Василисину дворцу. Сели у ворот на скамеечке - такая там каменная резная была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе. 
  Улыбнулась Василиса, тронула пальцем Сеню, против самого сердца - и спросила: 
  - Терем-теремок, кто в тебе живет? 
  Хотел Сеня крикнуть радостно - кто, да осекся: 
  "А Таня-то как же? А Таня - такая маленькая..." 
  И ничего не сказал он Василисе. 
  На другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил лицо. Рука у Сени дрожала, и таким горько-нежным переполнилось чем-то сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями. 
  Все без утайки рассказал ей. 
  - Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе... 
  Танино лицо лежало у него на руках: почувствовал - мокрыми стали руки. И какая же она маленькая, легонькая! 
  Поднял ее Сеня на руки. 
  - Но ведь тебя-то я же люблю,- знаю ведь, что люблю, вот как... 
  С улыбкой - солнышко сквозь дождь - сказала Таня: 
  - Только меня не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так же любить... 

  
  8 
  
  Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене: 
  - Да ты хорошенько-то покопайся, глядишь - и окажется по-человечески: одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз. 
  - Да, обеих! А ты - олух! Неужели не можешь понять, что Василису - за свое, за Василисино, люблю, а Таню - за Танино... 
  - Гм. Что же ты - наиболее точное решение все разыскиваешь, с обеими-то валандаешься? 
  - Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий. 
  И все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так - обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый... 
  - Не кончится это добром,- пугнул Петр Петрович. 
  - Знаю, так что же? Знаем же мы, что жизнь - смертью кончится непременно, а ведь - живем же? 
  Что же тут скажешь? 
  Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу: 
  - Ты вот погляди, голубчик, сам погляди - да и говори тогда... 
  В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать - веселье, смех. 
  Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила деревянное блюдо, написано на нем вязью: "Хлеб-соль ешь, а правду режь"; на блюде - смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой. 
  - А ну-ка, братцы, давайте гадать,- затеяла Василиса. 
  - А как, как? 
  - Кольцо обручальное... 
  - Да у кого у нас кольцо-то? Нету. 
  - А не мешало бы кой-кому колечко иметь,- подкузьмил Петр Петрович. 
  Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать. 
  И только первый кусочек бумаги зажгли - звонок. 
  - Вот черта какого-то нелегкая принесла! 
  Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел - как будто это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд. 
  Сеня встряхнулся: 
  - Ах да... позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты знаешь ведь. "Ты - тебе",- поняла Василиса. Сеня суетился. Зажег на тарелке новую бумажку. 
  - Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем,- ну-ка! 
  - А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь,- сказала весело Василиса - очень весело. 
  - Да, и правда, я и забыл... 
  Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене. 
  - Так на меня - или на нее? - спросила Василиса. 
  Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо. 
  

  9 
  
  Василиса сказала: 
  - Или я - или она. И никаких разговоров. 
  Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в темноте, ходил. 
  Утром написал письмо - и разорвал. Написал - и опять разорвал: 
  - Ну, не могу я сам, не могу - которой же, не знаю. 
  Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане: 
  - Объясни ты ей, Христа ради... Ведь люблю я ее все так же... Не веришь? Ну что ж, все равно, не верь... 
  Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту, другую, такую маленькую, такую легонькую. 
  По-прежнему - бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла. По-прежнему - одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы - отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше - страницы из синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом - Ш из трех палочек. 
  Но не было уж рабочего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень - любила она только лето с ярым солнцем. 
  Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь. Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон глаза пялить! 
  И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего приятеля костромского - Сереньку. 
  - Серенька, да неуж - ты? Сколько лет, а? Господи... 
  Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали: 
  - Эх, было времечко! 
  Старые аглицкие часы в трактире - бьют медленно, басом - ровно соборный костромской колокол - девять. 
  Услыхал - остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова Сереньке не молвил, не простился - побежал. 
  Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь: 
  - Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет. 
  Домой не пошел Сеня. Неведомо где - пропадал ночь, вернулся только к утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович: 
  "Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу, спятит". 
  Спятить не спятил. Но запил горькую - хоть святых вон неси. Каждый день ночью приходит - не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки опустит... 
  - Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю. 
  - Да будет тебе, чего зря... 
  - Нет, ты меня прости! Ну вот, хочешь - на колени стану, хочешь? 
  И пока-то это уговорит его Петр Петрович, разденет да спать уложит. Ох, и зазнал уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во всем околотке да разыщи его! А разыщешь - поди-ка его, милого друга, из-за столика вытащи. Нейдет - и шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного, которые с ним-то, дразнить его станут: "Что он тебе - мамаша аль супружница? Какое такое его полное право,- не ходи..." 
  Перестал Петр Петрович деньги давать Сене на пропой. А Сеня - что ж? Обошел Анисью-кухарку каким-то манером: разжалобилась Анисья, вынимает из сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый... 

  
  10 
  
  Пришла осень. И поди, как всякая московская осень была и слякоть, и мга сырая, и дождичек меленький. А мерещилось - всю осень один сплошной солнечный день был. И на улицах будто - и Пасха, и масленица вместе. Флаги, народ ходит, поют, и все между собою родные. И кричать хочется - кричать хочется во все горло - от радости, от шири, от удали. 
  Как-то в октябре пришел Петр Петрович на митинг в университет. Глядит - и глазам не верит: батюшки мои, да неужли ж правда? Стоит на кафедре Сеня, рука у него белым платком зачем-то повязана, глаза блестят, улыбается. И с толпой, со зверем этим, просто, как с приятелем, разговаривает. 
  - Браво, Сеня, браво,- хлопают, смеются как какой-то костромской прибаутке. 
  "Вот оно как: уж он у них - Сеня",- подивился Петр Петрович. 
  А Сеня уж протолкался, стал около, да и веселый же: 
  - Эх, Петрович, чайку бы теперь лестно, а? Пойдем, что ли? 
  Шли втроем. Третий был узёмистый, сутулый, лохматый, в волосьях все лицо: как Исав. 
  - Знакомьтесь,- кивнул им Сеня. 
  Волосатый Исав мурныкнул что-то под нос. "Ка-ак?" - ничего не понял Петр Петрович. Ну, да не переспрашивать же. Так и пошел с тех пор волосатый у Петра Петровича за Исава: Исав да Исав. 
  - Это что же, вы, стало быть, Сеню в эсдеки-то сманили? - покосился Петр Петрович на Исава. 
  - Никого я не сманивал, и никакой не эсдек я. Говорил что-то Исав, а Петр Петрович дивился, как это такое - говорит, а губы не разжимает. За волосьями, что ли, не видать? Исав говорил: 
  - И как можно верить во что-нибудь? Я допускаю только - и действую. Рабочая гипотеза, понимаете? Петр Петрович к Сене обернулся: ну, а ты? 
  - Я-а? Да что ты, чтоб я... Да глаза бы мои не глядели на программы все ихние Слава Богу, в кои-то веки из берегов вышли, а они опять в берега вогнать хотят. По мне, уж половодье так половодье, вовсю, как на Волге. Правда или нет? 
  Исав буркнул что-то согласительно, не разжимая губ. 
  Не нравился Петру Петровичу волосатый Исав. Ну, авось не детей с ним крестить. Зато вот, слава Богу, Сеня пить совсем перестал. Да и зачем ему пить, когда он и так, без вина, вдосталь пьян? 
  Морозы пришли. Дни стали тихие, хрустальные, синие. Выстрелят - хрусталь вдребезги, и осколочки тишины звенят, такие жутко-веселые. На улицах пусто. Разве отчаянный какой по улице пробежит: а ну-ка, мол, цел буду или... 
  Сеня целыми днями пропадал. К вечеру придет румяный, морозом от него весело этак пахнет. 
  - А ты сидишь все, Петр Петрович? Чудак, да весело же, пойми, на улицах, весело: жизнь. Самые по мне живые люди теперь там. А-а, близки к смерти, говоришь,- вот оттого они к смерти и близки, что самые живые... 
  Однажды Сеня не пришел домой ночевать. Ждал его, ждал Петр Петрович допоздна: нету. 
  "Чтоб опять запьянствовал - не может того быть, нет. А если нет, так..." 
  До конца боялся додумать. Спал плохо. Раным-рано побежал Сеню искать. И только на Никитскую свернул, глядь - и Сеня навстречу. Ох, отлегло... 
  А Сеня - веселый: 
  - Всю ночь, брат ты мой, просидел с ними на Настасьинском переулке - до семи утра. Проволока, ларьки, перины какие-то: смехота. Сидели-сидели, курицу заблудящую изловили. Иван там был, белобрысый, из солдат - потешал нас все. "Чем, грит, курицу нам самим резать-трудиться, пущай уж они лучше",- это солдаты то есть. Картуз свой на курицу напялил, выставил ее поверх - а уж утро, светло. Цок-цок, цок,- стащили курицу вниз: две пули. "Теперича,- Иван говорит,- не курица уж это, а дичь стреляная, прошу покорно - есть проворно..." 
  Никогда Петр Петрович Сеню таким веселым, как в эти дни, не видал: так и кипело в нем, так и переливалось через край. 
  И другие дни настали: конец. Все прахом прошло. Дружинники веселые разбегаться стали: чего ж зря веселым помирать - веселые еще пригодятся. 
  Каждый божий день теперь приходил Исав на ночевку, на свою-то квартиру ему и носу показать нельзя было. Не разжимая губ, мертво-спокойный Исав говорил: 
  - Ну и что ж? Ну, и отступим. Но чтобы нас победили? Да разве мыслимо победить мысль? 
  Петр Петрович - всегда за хозяйку - устраивал и постель Исаву: подгромащивал три венских стула, клал на них ватное Сенино пальто. Исав, должно быть, виды видал, ко всему привык: только лег - кувырь на бочок - и завел уж сонную музыку... 
  А Сеня не спит. Встанет, на цыпочках, чтобы не слыхал никто, пойдет, папиросу набьет. Курит, лежит и думает, думает. 
  Четырнадцатого декабря ночью новый снег выпал. И день встал - весь в белом. Небо белое, пуховое, близкое - опять скоро снег пойдет. А по земле - неведомый добр человек расстелил белую бумагу, и вот сейчас будут на ней, чистой, люди какую-то историю писать - веселую или страшную. 
  Белый Настасьинский переулок перегорожен посреди самой дороги несуразной запрудой - из фонарных столбов, из дров, из подушек, из снегу. И сидят за запрудой на скамеечках - из снегу же самодельщина - веселые те самые ребята, Исав с ними и Сеня. 
  С соседнего двора слышно: хек-хек-хек. Рубят дрова. Иван - из солдат, белобрысый - мечтает: 
  - Ишь ты! Вот дровец нарубят, запалят, шти, дай-кось, в печь поставят... Хорошо - с морозцу прийти, похлебать! 
  Ему не отвечают веселые ребята, задумались. И похоже, пришли они сюда в полушубках, рукавицах, в валенках - пришли все десять просто снег сгребать, а подрядчика ихнего все нету еще - сидят вот и ждут. Так просто! 
  К полудню по нехоженому снегу - по белой бумаге - наследили солдаты. Они не стреляли уж, как вчера, а медленно и упрямо шли. Во ста шагах от запруды стали. Офицер вытащил сабельку, крикнул. Солдаты трусцой - трюх-трюх - побежали. 
  Исав смотрел в окошечко, сложенное из поленьев. 
  - Ну что ж, господа,- сказал он мертво-спокойный,- надо уходить теперь, что ж... 
  Веселые ребята пробежали два дома, юркнули в ворота - и поминай, как звали. 
  Исав шел последний. Обернулся назад: Сеня сидел все там, у запруды, один, чернел на снегу, как ворон. 
  - Будет глупить-то,- крикнул сердито Исав.- Какой смысл? 
  Сеня улыбнулся и помотал головой, молча. 
  Солдаты добежали до запруды - и остановились: почему же это никто оттуда не стреляет? Дело что-то не чисто. Неохотно полезли через... 
  Вечером, как обыкновенно, Исав пришел на ночевку. Петр Петрович накинулся на него: 
  - А Сеня где, а где Сеня? Я искал целый день... 
  - Взяли,- сказал Исав как будто не разжатыми губами. 
  - Да как, Господи, как же это? 
  - Сам виноват,- слышалась у Исава мерзлая какая-то злость,- двадцать раз убежать можно было. Все убежали, а он остался - нате вам. Не понимаю. Бессмысленно, глупо, идиотство! Так бесцельно себя тратить,- не понимаю! 
  Петр Петрович свирепо поглядел на него: 
  - Не понимаете? Не удивляюсь. А я вот - понимаю. Сам не сделаю, а понимаю. 
  Выбежал на двор. Сел на крыльце, на приступочках. Шел снежок - тихий, вечерний, падал на лицо. Пощупал Петр Петрович: все лицо стало мокрое. От снега, что ли? 
  
  1913