В. Г. Короленко Похороны Некрасова и речь Достоевского на его могиле Воспоминания Владимира Галактионовича Короленко (1853-1921) отражают отчасти сложность тех отношений, которыми Некрасов был связан с Достоевским и как поэт, и как выразитель дум и настроений эпохи, и лично как человек той же среды, то сходившийся с ним моментами чрезвычайно близко, то удалявшийся от него так далеко, что считались как бы врагами. В связи с "Бедными людьми" началась их близость, по свидетельству Достоевского, продолжавшаяся всего несколько месяцев, и завязалось навсегда то основное, глубоко интимное в их отношениях, что позволяло им даже при весьма редких встречах, несмотря на разницу в убеждениях, говорить иногда друг другу "странные" вещи, точно это основное "как бы не хотело и не могло прерваться" ("Дневник писателя" за 1877 год). Всегда воспринимая Некрасова как большого поэта, пришедшего в литературу со своим новым словом, в период "Бесов" Достоевский ищет поводов, чтобы позлее его уязвить как якобы "общечеловека", русского "gentill'homme'a", "либерала в мундире". А в 1877 году, когда душа его снова поворачивается с любовью, порою с грустью и с умилением к "старым людям" 40-х годов, Достоевский находит для оценки поэзии Некрасова слова, исключительные по своей силе и глубокой проникновенности. Характерно, что Короленко, передовая народническая молодежь, к которой он в то время был близок, восприняли выступление Достоевского как свидетельство его веры в народ, сознания общественного неблагополучия, понимания "близости глубокого социального переворота". ПОХОРОНЫ НЕКРАСОВА И РЕЧЬ ДОСТОЕВСКОГО НА ЕГО МОГИЛЕ (Из "Истории моего современника") В конце 1877 года умер Некрасов. Он хворал давно, а зимой этого года он уже прямо угасал. Но и в эти последние месяцы в "Отечественных записках" появлялись его стихотворения. Достоевский в своем "Дневнике писателя" говорит, что эти последние стихотворения не уступают произведениям лучшей поры некрасовского творчества {1}. Легко представить себе, как они действовали на молодежь. Все знали, что дни поэта сочтены, и к Некрасову неслись выражения искреннего и глубокого сочувствия со всех сторон. <...> Когда он умер (27 декабря 1877 г.), то, разумеется, его похороны не могли пройти без внушительной демонстрации. В этом случае чувства молодежи совпадали с чувствами всего образованного общества, и Петербург еще никогда не видел ничего подобного. Вынос начался в 9 часов утра, а с Новодевичьего кладбища огромная толпа разошлась только в сумерки. Полиция, конечно, была очень озабочена. Пушкин в "Поездке в Эрзерум" рассказывал, как на какой-то дороге, на границе Грузии и Армении, он встретил простую телегу, на которой лежал деревянный гроб. "Грибоедова везем", - пояснили ему возчики-грузины {2}. Тело самого Пушкина, как известно, было выволочено из Петербурга подобным же образом, бесчестно и тайно. Эти времена давно прошли, и власти были уже не в силах удержать проявление общественных симпатий. Некрасова хоронили очень торжественно и на могиле говорили много речей. Помню стихи, прочитанные Панютиным, потом говорил Засодимский и еще несколько человек, но настоящим событием была речь Достоевского. Мне с двумя-тремя товарищами удалось пробраться по верхушке каменной ограды почти к самой могиле. Я стоял на остроконечной жестяной крыше ограды, держась за ветки какого-то дерева, и слышал все. Достоевский говорил тихо, но очень выразительно и проникновенно. Его речь вызвала потом много шума в печати {3}. Когда он поставил имя Некрасова вслед за Пушкиным и Лермонтовым, кое-кому из присутствующих это показалось умалением Некрасова {4}. - Он выше их, - крикнул кто-то, и два-три голоса поддержали его: - Да, выше... Они только байронисты. Скабичевский со своей простоватой прямолинейностью объявил в "Биржевых ведомостях", что "молодежь тысячами голосов провозгласила первенство Некрасова" {5}. Достоевский отвечал на это в "Дневнике писателя". Но когда впоследствии я перечитывал по "Дневнику" эту полемику, я не встретил в ней того, что на меня и многих моих сверстников произвело впечатление гораздо более сильное, чем спор о первенстве, которого многие тогда и не заметили. Это было именно то место, когда Достоевский своим проникновенно-пророческим, как мне казалось, голосом назвал Некрасова последним великим поэтом из "господ". Придет время, и оно уже близко, когда новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого народа... - Правда, правда... - восторженно кричали мы Достоевскому, и при этом я чуть не свалился с ограды. Да, это казалось нам таким радостным и таким близким. Вся нынешняя культура направлена ложно. Она достигает порой величайших степеней развития, но тип ее, теперь односторонний и узкий, только с пришествием народа станет неизмеримо полнее и потому выше. Достоевский, разумеется, расходился в очень многом и очень важном со своими восторженными слушателями. Впоследствии он говорил о том, что народ признает своим только такого поэта, который почтит то же, что чтит народ, то есть, конечно, самодержавие и официальную церковь. Но это уже были комментарии. Мне долго потом вспоминались слова Достоевского именно как предсказание близости глубокого социального переворота, как своего рода пророчество о народе, грядущем на арену истории. В эти годы померкла даже моя давняя мечта стать писателем. Стоит ли и в самом деле, если даже Пушкины, Лермонтовы, Некрасовы знаменуют собою только крупные маяки на старом пройденном пути. Я никогда не увлекался писаревщиной до отрицания Пушкина и помнил, что Некрасов как поэт значительно ниже и Пушкина и Лермонтова, но... придет время, и оно, казалось, близко, когда станет "новое небо и новая земля" {6}, другие Пушкины и другие Некрасовы. Содействовать наступлению этого пришествия - вот что предстоит нашему поколению, а не повторять односторонность старой культуры, достигшей пышного, но одностороннего расцвета на почве несправедливости и рабства. Я писал как-то о том, что у меня с юности была привычка облекать в слова свои впечатления, подыскивая для них наилучшую форму, не успокаиваясь, пока не находил ее. В этот период моей жизни привычка эта если не исчезла, то ослабела. Господствующей, основной мыслью, своего рода фоном, на котором я воспринимал и видел явления, стала мысль о грядущем перевороте, которому надо уготовить путь. <...>