А.А. Фет 
  
 Письма 

 СОДЕРЖАНИЕ 
  
  И. И. ВВЕДЕНСКОМУ 
  
  1. 1840 г., между 17 и 24 ноября 
  2. 1840 г., 22 декабря 
  458 
  
  <А. А. ГРИГОРЬЕВУ> 
  
  3. 1847 г., первая половина (?) 
  
  И. П. БОРИСОВУ 
  
  4. 1849 г., 3 марта 
  5. 1849 г., 10-28 апреля 
  6. 1849 г., 18-29 мая 
  7. 1851 г., октябрь 
  
  И. С. ТУРГЕНЕВУ 
  
  8. 1858 г., 18 января 
  9. 1858 г., 20 января 
  10. 1873 г., 5 марта 
  11. 1873 г., середина июня 
  12. 1875 г., 12 января 
  
  Л. Н. ТОЛСТОМУ 
  
  13. 1858 г., 8 мая 
  14. 1860 г., 2 февраля 
  15. 1861 г., 2 мая 
  16. 1862 г., между 12 и 14 октября 
  17. 1862 г., 19 октября 
  18. 1863 г., 4 апреля 
  19. 1863 г., 11 апреля 
  20. 1863 г., 16 мая 
  21. 1866 г., 16 июля 
  22. 1867 г., 15 июня 
  23. 1870 г., 1 января 
  24. 1876 г., 26 марта 
  25. 1876 г., 3 мая 
  26. 1877 г., 9 марта 
  27. 1877 г., 12 апреля 
  28. 1877 г., 23 апреля 
  29. 1878 т., 7 января 
  30. 1878 г., 31 января 
  31. 1878 г., 28 февраля 
  32. 1878 г., 20 марта 
  33. 1878 г., 31 марта 
  34. 1878 г., 16 апреля 
  35. 1878 г., 28 апреля 
  36. 1879 г., 2 января 
  37. 1879 г., 3 февраля 
  38. 1879 г., 19 февраля 
  39. 1879 г., 29 марта 
  40. 1879 г., 29 июня 
  41. 1879 г., 17-18 июля 
  42. 1880 г., 19 марта 
  43. 1880 г., 27 мая 
  44. 1880 г., 28 сентября 
  45. 1880 г., 18 октября 
  46. 1880 г., 21 ноября 
  47. 1884 г. (?), 7 июня 
  
  С. А. ТОЛСТОЙ 
  
  48. 1886 г., 9 апреля 
  49. 1886 г., 31 мая 
  50. 1886 г., 11 августа 
  51. 1886 г., 18 сентября 
  52. 1887 г., 14 марта 
  53. 1887 г., 31 марта 
  54. 1888 г., 23 января 
  55. 1888 г., 19 августа 
  56. 1890 г., 21 декабря 
  57. 1891 г., 14 сентября 
  58. 1891 г., 25 октября 
  59. 1892 г., 20 ноября 
  
  Н. Н. СТРАХОВУ 
  
  60. 1877 г., ноябрь 
  61. 1877 г., 28 декабря 
  62. 1878 г., 4 мая 
  63. 1879 г., 28 января 
  
  В. С. СОЛОВЬЕВУ 
  
  64. 1881 г., 14 марта 
  65. 1883 г., 14 апреля 
  66. 1889 г., 26 июля 
  67. 1892 г., 8 июля 
  68. 1892 г., 10 июля 
  
  Я. П. ПОЛОНСКОМУ 
  
  69. 1846 г., 31 мая 
  70. 1846 г., 30 июля 
  71. 1847 г., 5 марта 
  72. 1858 г., 22 октября 
  73. 1867 г., 22 сентября 
  74. 1887 г., 26 декабря 
  75. 1888 г., 1 января 
  76. 1888 г., 23 января 
  77. 1888 г., 10 марта 
  78. 1888 г., 12 августа 
  79. 1888 г., 26 октября 
  80. 1889 г., 7 января 
  81. 1889 г., 3 февраля 
  82. 1889 г., 28 марта 
  83. 1889 г., 4 сентября 
  84. 1890 г., 28 октября 
  85. 1891 г., 11 октября 
  86. 1891 г., 14 октября 
  87. 1891 г., 2 декабря 
  88. 1891 г., 10 декабря 
  89. 1892 г., 1 февраля 
  90. 1892 г., 16 февраля 
  91. 1892 г., 3 мая 
  92. 1892 г., 17 июня 
  93. 1892 г., 3 октября 
  
  
  И. И. ВВЕДЕНСКОМУ 
  
  1 
  
  <Между 17 и 24 ноября 1840 г.> 
  
  Ты! то есть чудак! 
  Наделал ты дела! Представь, что я был в больнице. Вдруг ночью к 
  Григорьевым в Дом {1} стучится почтальон и кричит, где тут Генерал Фет. 
  Григорьевы раскрывают твое письмо, не зная, от кого оно, и читают эту 
  путаницу, которой ты и меня сначала довольно напугал. Я думал, что уж свет 
  рушится и проч. Ну да это к черту. В тюрьме письмом ты меня, разумеется, 
  обрадовал. Итак, я с помощью Аллы помещаю в "Библиотеке" и "Сыне отечества" 
  {2}. Посылаю стихов столько, что их хватит на два журнала {3}. Напиши мне 
  немедля, как их примут г-да Губер и Сеньковский. Разумеется, это мне знать 
  необходимо. Надеюсь, что на этот раз стихи написаны лизибельно и хотя в два 
  столбца некоторые, но ты не будешь читать их задом наперед. Разумеется, что 
  там, где римская цифра, там и начало стихотворения и до следующей и проч. 
  Ей-ей, терпеть не могу долго писать писем. 
  За Лирический Пантеон {4} денги я нынче отдал, понеже нахожусь дома, а 
  завтра ложусь в Градскую больницу {5}, где меня намерены угощать холодной 
  водою, я говорю денги отданы и экземпляры надевают у переплетчика сорочки, 
  на следующей недели я непременно пришлю к тебе экземпляр. Каков то будет 
  успех!?? и проч. 
  Между нами будь сказано я теперь нуждаюсь в деньгах как черт, который 
  впрочем в них не имеет ни малейшей нужды, и если б хоть в генваре редакция 
  соблаговолила прислать сколько нибудь, то крайне бы обязала, сиречь удружила 
  бы. Представь понеже я не мог еще достать Библиотеки за октябрь, то не читал 
  твоих трудов. Что касается до Ифигении {6}, то я еще не знаю, скоро ли 
  примусь за нее, и во всяком случае не иначе пришлю, как переработавши 
  хорошенько. Это труд важный. Что еще писать к тебе <...> Цена моей книги 
  самая умеренная 1 р. серебром. Благодаря бога теперь мечты о литературной 
  деятельности проникли и заняли все мое существо, иначе бы мне пришло худо. 
  Душа в разладе, потому что обстоятельства грязны до омерзения. Готов 
  трудиться для Ваших двух журналов сколько сил хватит, но, право, нахожусь в 
  худом положении и в долгу как в шелку. Только один Аллах, которому 
  препоручаю твою башку, может мне помочь. Прости до следующей недели. А ты, 
  чудак, не ленись и пиши, то есть пиши, если понимаешь меня, т. е. пиши ко 
  мне, пиши и непременно пиши теперь, принял в разум, ну так пиши. 
  
  Фёт. 
  
  2 
  
  22 декабря <1840 г.> 
  
  Иринарх! 
  Досадно, ужасно досадно, что я не могу поговорить с тобою на словах. У 
  меня, когда я сажусь писать к тебе, бывает такой прилив самых ярких мыслей, 
  самых теплых чувств, что эти волны необходимо перемешиваются, дробятся о 
  неуклюжие камни моего прозаического красноречия, и осыпают бумагу серым 
  песком гадкого почерка. Многое, многое мог бы я тебе сказать, и эти слова, 
  как говорит Мицкевич: 
  
  "Пока они в слух твой и в сердце твое проникают 
  На воздухе стынут, в устах у меня застывают" {1}. 
  
  Кстати, я чрезвычайно удачно перевел на днях, подивись, из Мицкевича 
  одну пьеску, которую, со временем, перешлю к тебе, но теперь в редакции и 
  без того уже много моей всячины. Apropo {Кстати (фр.).}, чудаки вы в 
  Петербурге. Нимфы {2} одно из лучших моих произведений. Я пишу к тебе, с той 
  же consequents {вывод, следствие (фр.).}-ей, - с которой какой-то бывший 
  твой профессор читал о нравственном предназначении человека и сводил на 
  железные дороги и муравьиные яйца. Право все от того, что хочется много 
  говорить. Ты называешь мои письма досадными и неточными. Для меня смешно, 
  любезный друг, что ты воображаешь, будто бы больной человек, _испивающий 
  горькую_, т. е. холодную воду, может и должен знать Белярских {3} и проч., 
  которые едва ли подозревают мое существование. Всеславин {4} бывает у меня. 
  Он поражен был, что ты пишешь по-польски, как поляк. А что он не пишет, так 
  на это одна причина - лень, преследующая всю молодежь на свете. Это мы 
  только с тобой труженики - а для чего????? Да так!! Нет, друг, поверь, что я 
  люблю, обожаю мои поэтические труды - это высшее наслаждение для меня по 
  крайней мере. Прошу тебя - смотри сам за собою - помилуй - да ты должен со 
  временем быть счастлив - только умей - в том-то и вся штука. Но в прочем и 
  проч. Поговорим о деле. Ты прислал мне Эйленшлегера {5} стихи для перевода, 
  я и радовался, и сердился, и переводил, и - дело в том - вчера я получил 
  твое письмо и стихи, а нынче стихи готовы. На почте ты их получишь с другою 
  тетрадью. 
  Слушай, колыбельная песнь, кажется, удалась, что касается до отрывка из 
  Баллады, то прочти его, Покажи Губеру, если хочешь, и, если одобрят, тогда и 
  помести в статье, а иначе и проч. Да главное дело ни под каким видом не 
  разбирай Лирич. Пантеона как причинения Фета, а просто А. Ф., равно как и 
  эти стихи пусть переводит А. Ф., а не Фет. Слышишь, не упрямся, зачем 
  вредить себе необдуманно. Разумеется, я жду генварьской книжки как бога. Там 
  стихи мои, и разбор Пантеона {6}. Еще прозба. Лежа в больнице, пришло мне в 
  голову написать Водвиль {7}. Вот я и написал, да и шлю его к тебе. А ты 
  отдай его не медля нимало в театральную цензуру. Разумеется, я не подписал 
  имяни и если спросят, то напиши - сочинил _Сквозник-Мухановский_, да и все 
  тут. Я надеюсь рублишек 200 слупить со Щепкина, он нуждается к бенефису, так 
  если хочешь мне угодить, вороти мне его поскорей. Если куплеты похабные не 
  пропустят - то я на особом листе шлю тут же ????? {псевдо (греч.).} куплеты, 
  которые ты в случае духовной смерти первых, законных, усынови на тех же 
  местах, котор<ые> будут показаны в приложенном листке. А что далее вычеркнет 
  кровожадная цензура, то пусть пропадет. Только во всяком случае как можно 
  поторопись прислать его retro {обратно (лат.).}. Перо вовсе отказалось 
  писать, а следовательно, и я тоже, прощай до следующ<его> письма. Отвечай, 
  дубина. 
  
  Фёт. 
  
  <А. А. ГРИГОРЬЕВУ> 
  
  3 
  
  <Первая половина 1847 г.>. 
  
  Знаю, что письмо мое будет довольно нелепо, но что из того? Дело не в 
  том: дело в деле. Но мне так много, так много <надо> сказать тебе <...>, 
  что, я думаю, из этого выйдет катавасия. Тут бы надобна музыка, потому что 
  одно это искусство имеет возможность передавать и мысли и чувства не 
  раздельно, не последовательно, а разом, так сказать - каскадом. Прочь 
  переходные состояния, как бы разумны они не были; да, прочь! их не 
  существует; давайте нам жизни и наслаждения, давайте нам светлого 
  прошедшего, чудного, светлого, голубого и давайте нам примерного 
  настоящего!.. Ты знаешь, что я не комедиант, но я могу сказать... Странное 
  дело, странное противоречие! Ты, вечно бездоказательный, искал на деле 
  доказательств любви, я - воплощенная логика, в этом случае верю: да, друг 
  мой! есть вещи, которые не доказываются и в которых мы инстинктивно убеждены 
  - и вот к последним-то принадлежит то верование, что мы были созданы 
  понимать, дополнять один другого {1}. Иначе как объяснишь ты множество 
  фактов в нашей нравственной жизни, даже, например, и тот, что я и теперь, 
  спеша передаться, не договариваю, уверенный вполне, что все тебе и так 
  скажется, между строками {2}. Согласись, что, с точки зрения здравого 
  рассудка, мы имеем общего теперь разве только центр земли, а между тем не 
  удивляйся, что я так долго останавливаюсь на общем: это общее напоминает мне 
  прекраснейшую, лучшую полосу нашей общей юношеской жизни, от которой грудь 
  расширяется и легко дышать человеку! {3} 
  Теперь поговорим о делах мира сего. Что касается до твоего положения, 
  то я его не знаю и очень хорошо постигаю. Но что ты, с позволения сказать, 
  поэт в душе (именно, уж подобную вещь можно сказать только с позволения), в 
  этом нет никакого сомнения. Ты звал меня часто в Петербург - спрашивается, 
  зачем?.. Затем, чтобы заниматься литературой? Не могу ни так, ни сяк - я 
  человек без состояния и значения - мне нужно и то и другое, а на той дороге, 
  которую я себе готовлю, будет, может быть, и то и другое. А поэзия? да что 
  же может мешать мне служить моему искусству, служить свободно и разумно. 
  Сейчас только получил еще письмо от тебя. "Ну уж!" - если ты помнишь, 
  как я говорил: "ну уж" и каким жестом я сопровождал его, то тебе все будет 
  понятно - черт знает, почему опыт ни на тебя, ни на меня нисколько не 
  действует? Отчего нам не дано развиваться? Это - загадка, которой я не беру 
  на себя труда разрешить, а между прочим, несмотря на все движение 
  окружающего нас общества, на весь прогресс и прогресс, нам все-таки судьбами 
  неба суждено оставаться теми же школьниками, какими мы имели счастье быть на 
  лавках университета. Знаешь ли? если бы я видел людей с такими 
  наклонностями, как ты и я, если бы я видел этих людей болтавшимися столько 
  времени по омуту жизни и если бы меня целый свет уверял в их нравственной 
  свежести - я бы вопреки целому свету этому не поверил - и, о чудо чудное и 
  диво дивное! Столько наивности, смешного, детского, как во мне и в тебе, 
  трудно отыскать в пансионе благородных девиц - несмотря на то, что ты, с 
  ребяческою гордостью, уверяешь себя и меня в своем разочаровании... Докажи 
  мне противное, и я со стыдом преклоню свое тупое оружие - да нет! я уверен, 
  что в тебе достанет ума увериться в истине слов моих... Доказательство моего 
  мнения налицо. Ты рассуждаешь очень умно о резигнации, о положительности - и 
  вдруг в следующем же письме поражаешь меня, что говорится, обухом по лбу. 
  Какую ты печальную роль разыгрываешь, мой милый, в отношении к Василью 
  Имеретинову {5} - с первого же разу этот человек, которого я, между прочим, 
  знаю как свои пять пальцев, нашел конька в тебе самом - и увы! предвижу все, 
  обратил самого тебя в ярого арабского бегуна - все твои фантазирования на 
  тему резигнации и положительной, благородной, человеческой деятельности 
  разлетелись как дым и прах от одного дуновения. Имеретинова я знаю, скажу 
  больше: не люблю я это чудовищное создание, этого дьявола в теле ребенка, 
  эту женщину с прихотями кокетки, с камнем вместо сердца. Для меня нет в нем 
  обаяния таинственности, которое влечет тебя, как муху к огню; мне гадка эта 
  природа, как гадка всякая человеческая язва; но мне он не страшен. Раз мы 
  встретились с ним в таких обстоятельствах жизни, когда люди поневоле узнают 
  друг друга и прямо смерили друг друга глазами и разошлись в совершенно 
  разные стороны. Но ты... знаешь ли? я боюсь за тебя, ты способный 
  оскорбляться всяким советом человека, который тебя искренно любит, и готовый 
  душою и телом поддаться первому смелому мерзавцу. Есть натуры, для которых 
  зло - стихия, может быть, ты в этом удостоверишься... Ради бога, хоть пиши 
  по крайней мере. Поверь, что никогда ты не услышишь от меня даже совета. 
  
  И. П. БОРИСОВУ 
  
  4 
  
  Михайловка. 3 марта 1849 г. 
  
  Любезный друг Иван Петрович! 
  Очень рад, что могу хотя над тобой поломаться, что называется, 
  по-русски - и излить свою желчь не желчь, а черт знает что. Если ты человек 
  порядочный, в чем я не сомневаюсь, то простишь мне всю чепуху уж за то, что 
  я пишу так мелко, следовательно, имею желание побеседовать с тобою, а не 
  исполняю какого-то нелепого приличия или кто его знает, как это там у вас в 
  свете называется. Мне гадко! мерзко - но тут во всем этом есть что-то очень 
  хорошее, чего не знаю, душа моя, должен ли добиваться и желать человек - 
  одним словом, то, что ты, если имеешь на грош чутья-то должен меня понять, а 
  не понимаешь - так ни к черту не годен. Вижу сам, что пишу глупости и 
  требую, чтобы человек в состоянии был понимать подобную чепуху - но кто же в 
  этом виноват? Уж конечно, ты! Это тебя удивляет, неправда ли? Удивляйся в 
  добрый час. Ты говоришь, что не нашел в моем письме ни словечка путного - и 
  дела, а теперь найдешь еще менее. Для подобных людей, как ты, ведь ничего не 
  существует - ни пространства, ни времени, ни обстоятельств. Господи, когда 
  ты возьмешь меня из этого сумасшедшего дома! Ты требуешь от меня писем, а 
  сам говоришь, что едешь через несколько дней - куда-нибудь, а письма-де я 
  адресуй к Ивану {1} в Фатьяново. Но Иван должен распечатать письмо и, вложив 
  в другой конверт, отправить к тебе, если он лучше меня знает, где ты. 
  Слышишь ли - распечатать письмо, а следовательно - я должен сказать одно: я 
  кувыркался на веку много по доброй воле, а более по доброму расположению ко 
  мне ближних; теперь, друзья мои, делайте, что хотите, я рад все делать, но 
  ловить галок разинутым ртом не желаю. - Я рад - в настоящую минуту 
  разумеется, - очень рад, что тебе скверно; за месяц перед этим совсем иное 
  чувство, противоположное настоящему, питал я к тебе, а теперь повторяю тебе 
  эти мефистофельские слова: я рад, что тебе скверно, потому что мне самому 
  еще, быть может, скверней на душе твоего - и никого кругом, и толчется около 
  меня люд, который, пророни я одно только слово, осмеял бы это слово. Ты, по 
  крайней мере, человек свободный и можешь хоть ехать куда хочешь и 
  располагать своим временем по произволу, а меня поймал полковник в должность 
  полкового адъютанта {2}, и долго ли продолжится это заключение - не знаю, и 
  через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще 
  нужно улыбаться. Кажется, что меня прочит Полковник в квартирмейстеры на 
  место Кащенки Павла {3}, которому на днях, кажется, выходит отставка; тогда, 
  может, буду посвободнее, но дорого яичко к велику дню. 
  Прости меня, дорогой Ваня, что пишу тебе такую гиль, что же делать, 
  когда просто невыносимо. О, если б мне было грустно - я бы был счастлив, это 
  тихое святое чувство, а то меня вся эта чепуха злит и бесит. Но к чему все 
  это, поговорим-ко лучше о деле. Пока Живешь, надо же и стараться исполнить 
  обязанности, особенно, которые возложены на нас нами же самими в отношении к 
  другим. Это я намекаю на свои грешные стихотворения, которые когда выйдут - 
  я не знаю {4}. 
  Но знаю одно, что если б я был там, то в одну неделю все было бы в 
  исправности; и неужели никто не может посвятить на это несколько часов, 
  чтобы меня выручить? К Григорьевым я писывал самые убедительные письма, но 
  все напрасно. Да, кстати, я получил на днях письмо от Александра Никитича 
  Шеншина {5}, в котором он пишет, что помолвлен с сестрой Любинькой {6}, не 
  знаю, дошли ли до тебя эти слухи или я первый извещу тебя об этом из 
  Херсонеса Таврического. 
  До забаченья, Ваня, кланяйся от меня Петру Петровичу и Ванечке {7}, 
  кланяйся всем знакомым, пока еще твоя голова кивает. 
  
  Твой Фет. 
  
  Михайловка {3}. 
  3 марта 
  
  Вот бы где жить твоему Михаиле. 
  Адрес в Новогеоргиевск. 
  
  5 
  
  С. Елисаветградка. 1849 
  10 апреля. 
  
  Любезный друг Ваня! 
  Сегодня только получил я бесконечное письмо твое и готовлюсь, как 
  видишь, отвечать тебе такою же бесконечностью. Пииту это письмо так же из 
  эгоизма, как ты из эгоизма писал ко мне. Есть книга, но читать не могу, 
  думать не могу, потому что все передумал и ничего не выдумал! Прошелся по 
  штабу - никого - уехали ухаживать за смотрительскими дочерьми здешнего 
  госпиталя. Счастливцы! - у меня не достает духу и бывать там. Может быть, в 
  другое время от скуки и поехал бы, но теперь просто не могу. Да, итак: боже, 
  что делать? Давай перо - буду писать Ване, и вот пишу. Странная вещь, я 
  вполне понимаю тебя - верь мне хотя в этом, потому что все твое, хотя, может 
  быть, не в такой силе, перешло через грудь мою, но ты, кажется, решительно 
  не в состоянии понять меня, и я за это на тебя не в претензии, потому что ты 
  еще не дошел до тех моментов, до которых я и морально и физически дошел, да 
  и не дай бог тебе приобретать подобной опытности. Если меня, что называется, 
  не задрать, то я никогда не пускаюсь в рассуждения - потому что не понимаю 
  ничего ровно - и точно так же почти, как ты постигаешь непосредственным 
  чувством, что на земле не стоит хлопот чего-либо добиваться и что все это 
  ровно ни к чему не ведет, - понимаю, что ты едва ли не прав, в этом 
  отношении, но в то же время не могу выбросить из рук последнюю доску надежды 
  и отдать жизнь без борьбы, хотя бы эта борьба была мучительнее самой смерти. 
  Вот почему я жажду видеть тебя в сентябре - на этот раз уже не столько для 
  себя, как для тебя. Поверь мне, что видеть на земле поганой человека - есть 
  вещь отрадная, и только потому-то я и нахожу отраду теперь писать к тебе. 
  
  22 апреля. 
  
  Прошу у тебя прощения, что так долго не принимался за это письмо, но ты 
  бы должен благодарить меня за чувство, по которому у меня не поднялась рука 
  продолжать эти строки. Бывал недавно "там" и говорил, что не пишу до сих пор 
  Борисову по той причине, что мне жаль исписывать лист и тем самым отнимать у 
  себя же самого возможность беседовать с человеком, которому я могу, 
  во-первых, ввериться, а во-вторых, который принимает во мне участие. Мне 
  сказали, что знают обо мне, что грустно, что человек находится в таком 
  бедном уединенном состоянии. Друг Ваня! к чему нам много разглагольствовать. 
  Мы, кажется, понимаем друг друга, и если перебрасываемся речами, так это так 
  - душе легче, а пособить, черт его знает - придется ли или нет. Человек в 
  подобном состоянии достигает в известном роде высшей степени своего 
  развития, он добр, благороден - тонок. Но в приложении к жизни мы (по 
  крайней мере, я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим 
  насилованием природы - к идеализму, а я, наоборот, с насилованием идеализма 
  к жизни пошлой. Проживши собачий век, по словам твоим, я до сих пор все, как 
  Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался 
  из рук моих у самой вершины благополучия. Что же тут делать, моя милая. 
  Деревни у меня нет, ничего прочего такого, а без сюртука ходить не 
  велят, хотя бы и хотел. А чем я виноват, что по долговременному опыту вижу, 
  из каких глупых элементов слагается вся жизнь: дай мне нахимовскую коляску и 
  орловских лошадей четверку, а я все-таки знаю, что если не будет к этому не 
  только хомутов, но даже вожжей, то все-таки нельзя ехать, и это ни к чему не 
  служит; а с другой стороны, знаю и то - сегодня я у тебя буду есть в 
  Фатьяновке желе, бланманже и проч., и завтра, и послезавтра - прекрасно, как 
  бы на этом не основать жизни - хотя на службе, положим; а завтра ты мне 
  скажешь: нет, брат, полно тебе жить у меня, поживи-ко сам - а мне и 
  придется, не спросивши даже "да где ж?", отретироваться подобру-поздорову, а 
  если тут еще посмотрят на меня глаза благородные, красноречиво-безмолвные, 
  которые видят, что я тут не виноват, то плохо 
  
  28 апреля. 
  
  Прости меня, Ваня! Еще отсрочил писать. Но ты меня просишь не потому, 
  что ты: "Ах ты, мати моя!", но оттого, что ты - "добродетельная!". Я хочу, 
  писавши к тебе, насладиться - а этого мне все время не давали в прекрасной 
  моей должности. И теперь спешу поскорей окончить и завтра же отправить 
  письмо. Что бы тебе была за радость в моих письмах, если бы они не были 
  следствием душевного порыва - увлечения отрадного и вместе необходимого. 
  Сегодня я оттуда - мы часто беседуем о тебе, есть еще одно существо, которое 
  принимает в тебе участие. Это уж я проводник этой искры. Повторяю тебе 
  тысячу раз: "Я создан дураком - был, есть и буду, я теперь рад, что и ты 
  попал в число их, и поэтому знаю, что подобные послания, как мы пишем друг 
  другу, ровно ни к чему не ведут; а между тем, по крайней мере, хоть душу 
  отведешь. Да, кстати, оба твоих последних письма получил дорогою и на первое 
  отвечаю - пришлю при первом бытии моем на какой-либо почте, следовательно, в 
  городе; а на последнее предложение - лежать за меня больным, говорю, что ты 
  чисто в госпиталь готов. Скажу тебе одно: желаю сильно поскорей с тобой 
  видеться и потолковать - тогда-то, может быть, я вобью в поганую башку твою 
  толк, а уж если не успею в этом, то уж не знаю. Никому не жалуюсь ни на что; 
  еще люди, вопреки всем доводам, считают меня чем-то вроде Креза, но тебе не 
  могу не сказать: друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую, 
  безотрадную жизнь и скажи мне - что же это такое? за что? и для чего? Да 
  куда же деваться? Жди моего приезда - так, как я жду свидания с тобой - если 
  ничего не сделаешь, так, по крайней мере, погорюем вместе. Не слыхать ли 
  чего про брата Васю, где он и что он. Что Любинькина свадьба? что они молчат 
  аки рыбы? Кончивши и отправивши это письмо, начну к тебе другое послание: 
  знаешь - ночью, когда не спится, и черт знает какая галиматья проезжает 
  справа по одному по воображению. Вот для каких минут берегу я отраду писать 
  к тебе и вот почему так долго не получал ты моих писем. Прощай, до 
  следующего письма. Я знаю, что если бы ты сам не был дураком, то хохотал бы 
  от души над этим дурацким письмом, которого я даже не имею духу и желания 
  перечитывать. Заметь, шут ты этакой, заметь этот забавный психологический 
  факт: я сказал тебе "прощай" на половине страницы, а все рука невольно тянет 
  - исписать и этот полулист, как будто совесть будет покойней. Не _каркаю_ 
  тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне: 
  
  "Когда опять по камням заиграет 
  Алмазами сверкающий ручей, 
  И вновь душа невольно вспоминает 
  Невнятный смысл умолкнувших речей, 
  Когда, пригрет приветными лучами, 
  На волю рвется благовонный лист 
  И лик небес, усеянный звездами, 
  Так безмятежно, так лазурно чист, 
  Не говори: - "я плачу, я страдаю"; 
  Что сердце близко, взору далеко - 
  Скажи: "хвала! я сердцем понимаю, 
  Я чувствую душою глубоко". 
  
  А. Фет. 
  
  Пиши скорей, мой попугай фатьяновский. 
  
  6 
  
  Елисаветградка. 1849 
  Мая 18-го дня. 
  
  Любезный друг Иван Петрович! 
  Зачем не могу я хотя один день побеседовать с тобою и передать тебе 
  хотя самое необходимое - для составления в уме твоем тех же самых образов, 
  которые развились в последнее время в моем. Зная приблизительно жизнь мою, 
  ты, как благоразумный и добрый человек (первому я менее доверяю, чем второму 
  - ты сам знаешь, в каком отношении!), будь моим, хотя самым строгим - но, по 
  крайней мере, человеколюбивым судьею. Ты почти знаешь все мои домашние 
  отношения - но прошу тебя, не увлекайся ничем и подумай здраво - а потом 
  скажи мне хотя "дурака", и на том спасибо, моя милая. Итак, про домашнее ни 
  слова - ты его почти знаешь. Дело вот в чем: я встретил девушку - 
  прекрасного дома и образования - я не искал ее - она меня; но - судьба, и мы 
  узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы 
  могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо; это мы сказали друг 
  другу, но для этого надобно - как-либо и где-либо! Мои средства тебе 
  известны - она ничего тоже не имеет. Я получил место полкового адъютанта. 
  Что касается лично до меня, то я никого никогда ничем утруждать бы не стал - 
  лично я Крез; но согласись, что все мои пожертвования, труды и разные 
  разности имели какую-либо цель. Я представил этому благородному существу 
  все, на что другие никогда не хотели даже обратить своего эгоистического 
  взгляда; и она, понимая и сочувствуя моим незаслуженным страданиям, - 
  протягивает руку; следовательно- какая бы должна была быть пустая работа: 
  добиваться с утратою невозвратимой жизни того, что для меня теперь даже не 
  нужно. Но как жить, куда обратиться - никто не поможет не только делом, но и 
  добрым словом. 
  Обращаюсь к тебе: может быть, я буду на походе, когда ты получишь мое 
  письмо - может, мне не суждено более видеть тебя, кто знает. Вот тебе мое 
  завещание: делай как знаешь и как можешь. Брат Вася - негодующий на мое 
  молчание - тогда как он пишет, что будет в июне домой, и которого адрес мне 
  неизвестен - может в самом деле скоро прибыть к вам. Покажи ему это письмо и 
  скажи ему следующее: он хотел для меня сделать многое, я в это не вхожу, это 
  его дело - отделить его, чего, конечно, не будет; но, зная брата, я уверен, 
  что он в деревне не усидит, а если бы он, приблизительно сообразившись с 
  доходом его части, отдал мне ее на поселение, положивши мне хотя 1 1/2 
  тысячи, которые без глаз пропадут даром, то я, наверное, бросил бы шататься 
  черт знает где и нашел бы себе, может быть, покой. А до тех пор я, бывши 
  адъютантом, тянул бы как-нибудь - если только мы вернемся в Крылов - без 
  этого все прахом идет. Не знаю, какое он будет получать содержание от 
  батюшки, не знаю состояния Любеньки, не знаю хорошо этих людей, т. е. Алекс. 
  Никит. - но они оба, т. е. брат и сестра, меня любят, и если мне можно на 
  кого надеяться, так это на них. Если б, говорю тебе, по приходе в Крылов и 
  утвердившись на незыблемом основании на моем месте (потому что 
  субалтерн-офицеру подобная штука невозможна) - и наконец, хотя приискавши в 
  мирное время человеческое место по штатской службе, я получал бы от брата до 
  времени прочнейшего моего устройства руб. 1000, да от сестры 500, то я мог 
  бы как-нибудь существовать. Если же все это сон и пуф, то и самая жизнь 
  такой жалкий пуф, что не стоит о ней и хлопотать. 
  
  Мая 29-го. 
  
  Опять прошло много времени, что я не писал тебе, и опять ты, вероятно, 
  ругаешь меня. Да черт с тобой, ругай сколько хочешь. Знаю, что первая 
  половина этого письма - глупость (потому что мне думать о чем-либо хорошем в 
  жизни - чистая глупость), и поэтому я хотел было занести на него мою 
  истребительную десницу, но подумал, что, может быть, хорошо, чтобы ты хотя 
  передумал то, что я передумал. У меня так много тебе говорить, что, верно, 
  ничего не скажу. Начну с главного для тебя. Посылаю тебе просимое тобою; но 
  если ты... и т. д. как-либо в довершение спектакля меня скомпрометируешь - 
  то, значит, ты сделаешь умножение дураков, т. е. FxB=FB; Б=F; след. = Б^2. 
  Теперь моя личная просьба: хотя зимою съезди в Москву. Я, если ты хочешь, 
  пришлю тебе формальную доверенность на взятие, продание и пр. моего 
  сочинения. 
  Что ты на него бы ни издержал, я тебе тотчас же вышлю, хотя такой штуки 
  не предвидится. Но, по крайней мере, будет же конец этой поганой чепухе. 
  Помилуй, ведь срам на божий свет глядеть. Сделай дружбу, выручи из беды - я 
  тебе этой услуги век не забуду. У Григорьева недоданные деньги, у Степанова 
  - недопечатанные книги. Следовательно, взявшись за это дело порядком - можно 
  и должно его при личном напирании на Степанова, как за свою собственность, 
  окончить в 2 недели. Напиши мне, что ты об этом думаешь? Что касается до 
  моей жизни - то я адъютантствую, время хлопотливое - а иногда бывает и 
  досадно и трудно, но по твоей же пословице: "нужда, стерва, песенки поет". 
  Готовимся и готовы уже в поход, а когда выступать - еще неизвестно, и куда? 
  точно так же. Итак, сентябрь мой полетел в трубу, а я-то, дурак, на него 
  рассчитывал, да не туда угодил. К брату, т. к. ждете вы его еще в августе, 
  пишу в Дармштадт, авось получит мое письмо. Эх, Ваня! Пойду в поход - себя 
  не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья. Не пугайся, 
  что я говорил ей о тебе и всех, кого люблю, - она верней меня; но теперь ей, 
  верно, не до тебя, как и тебе не до нее. Ваня, плохо, голубчик! Дальше этого 
  восклицания пойти не умею, все ни к чему путному не ведет; итак, до 
  следующего письма, может быть, уже с походу. Прощай и не забывай преданного 
  тебе 
  
  А. Фета. 
  
  Адрес все тот же - в Новогеоргиевск, а за выступлением - вслед за 
  полком. Полковому адъютанту. 
  
  7 
  
  <Октябрь 1851 г.> 
  
  Любезный друг Ваня! 
  Я убежден, что переписка наша должна быть отдыхом, удовольствием, 
  потребностью и никак не догматическою скукой - принуждением, а потому-то я и 
  беру большой лист и пишу сколько могу тесней; и надеюсь, что письма мои хотя 
  в половину доставят тебе то удовольствие, с каким я постоянно читаю твои 
  милые строки: письма к тебе - мои единственные дневники; для себя их писать 
  - для этого я слишком мало эгоист и слишком много ленив, но тебе мне приятно 
  высказываться, и я уверен, что если мы и не сойдемся в мыслях, ты все-таки 
  поймешь мои в той мере, в какой я понимаю твои и дорожу ими. Как милы твои 
  князья Новосельский и Касимовский. Но кажется, что мать-и-мачеха помогала, и 
  все дело окончилось честным пирком да свадебкой. Значит, и ботаника 
  Мценского уезда к чему-нибудь полезна. Но я сильно боюсь за дурные 
  последствия действия таких злых кореньев - не было бы порчи или чего 
  подобного, оборони боже, хотя Подбелевец {1} из давних времен славится 
  искусными бабками, знахарками, ворожейками, угадками и проч. ученым людом. 
  Да, Ваня, с тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух 
  первой юности; только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей 
  любит пробежать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим земляникой и 
  клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки, 
  - но один я никогда не уношусь в это детство: оно представляет мне совсем 
  другие образы - интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, 
  беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день. Бог с ней, с 
  этой, как выражается капитан Крюднер {2}, паршивой молодостью. 
  Если ты имел право, бежавши созданного тобой идеала жизни и счастья, 
  создать себе совершенно противоположную бледно-бесцельную жизнь, которою 
  пробиваешься теперь, то отчего же мне не обратиться к жизни, для которой я 
  не рожден, не вскормлен, не вспоен. Не будем обвинять никого -это 
  ребячество. Все люди одинаково дурны и хороши - одни только более или менее 
  умны - восприимчивы к впечатлениям. Ты говоришь о каком-то "дождался" - я, 
  брат, ждал, ждал - и теперь не жду, чего ждал. Я ждал женщины, которая 
  поймет меня - и дождался ее. Она, сгорая, кричала: "Au nom du del sauvez les 
  lettres!" {Во имя неба, берегите письма! (фр.).} {3} - и умерла со словами: 
  он не виноват, - а я. После этого говорить не стоит. 
  Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не могла соединить нас. 
  Ожидать же подобной женщины с условиями ежедневной жизни было бы в мои лета 
  и при моих средствах верх безумия. Итак, идеальный мир мой разрушен давно. 
  Что же прикажешь делать? Служить вечным адъютантом - хуже самого худа; ищу 
  хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга. Может быть, это будет 
  еще худшее худо - но выбора нет. Если мне удастся устроить это дело - к 
  черту все переводы в Петербург, засяду в деревне стричь овец и доживать век. 
  Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то 
  я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только. Черт знает - 
  знать, моя жизнь в самом деле так плачевна, что лишь только я заболтаюсь с 
  тобой про себя, так тотчас сойду на минорный тон. Если я женюсь в 
  Екатеринославской губернии, то знаешь что? брось службу - покупай имение 
  рядом, да и сиди у меня, или я у тебя - ей-ей - это будет гораздо умней, чем 
  добиваться черт знает чего. Трагический конец Богданова {3} жалок, но он, 
  быть может, имел цель. Все сознанное душой человека - хорошо, но 
  бессознательно действовать простительно только в тяжкие - крутые минуты 
  жизни - и то в _минуты_ - понимаешь меня? Вот мой план для себя и для тебя. 
  Я согласен без клеветы и неблагодарности, что там, дома, нас любят и мы их 
  любим, но мы там лишние; у всякого есть местечко, куда его следует вставить, 
  как в той растрепанной карте Америки, что была у вас с Сашей: {4} Парагвай 
  никак нельзя было влепить в Северную Америку или в Океан, а мы с тобой 
  кусочки тоже атласа, только какой-то растерянной и разорванной части света. 
  Имена надписаны - но где целая карта - неизвестно. То и к нам надо хотя 
  своему столяру заказать дощечки - подходящие к нам хотя и не больно-то 
  хорошо, а уж карту, если подрисуем домашними красками, все лучше, чем 
  валяться, брат. Никакого уважения нет к географической вещи; пожалуй, 
  мальчишка вместо салазок привяжет к нитке, да и давай таскать по всем 
  улицам. 
  
  21 октября. 
  
  Спасибо, милая, хорошая моя, чернобровая, похожая на меня! что ты 
  вспомнил про меня. _Вспомни, вспомни ты, злодейка, как мы с тобой, моя 
  любезная, погуливааали!!!_ - Хотел бы многое тебе сказать, да ей-ей не могу, 
  все кажется мне до того мелочным и не занимательным, что стыдно подобную 
  галиматью посылать по почте. Скажу тебе одно: в среду или четверг еду к 
  Ильяшенке {5} свататься, т. е. посмотрю, если не очень будет противно, то, 
  как говорит Ильяшенко, заберу барышню, его свояченицу, имеющую тысяч на 21 
  сер. состояния. Если дело уладится, то на той же почте подробно опишу тебе 
  всю комедию. Мать девушки хлопочет о процессе, и вообрази весь ад 
  выслушивания содержания процесса и весь ход губернского законоприложения и 
  судопроизводства - это нагоняет столбняк. Если дело устроится - не знаю, 
  попаду, быть может, как девушка, пряха Крылова, из огня да в полымя! ну, да 
  человек любит перемены в жизни. Вот тебе и любовь, и стремления, и проч. и 
  проч. Если женюсь, то буду просить у старика {6} лысого повара Афанасия по 
  причине не сварения моим желудком хохлацких яств и питий, а если он будет 
  затрудняться, то попрошу у тебя на время фатьяновского корела Ивана или др. 
  подобного искусника. Все же они помешаны на слове "оброк", пусть живет у 
  меня до поры до времени и платит оброк. - Посетители! и конец моему 
  посланию. Будь здоров и не забывай душой преданного тебе 
  
  А. Фета {7}. 
  
  И. С. ТУРГЕНЕВУ 
  
  8 
  
  18 января <1853 г.>. 
  Москва. 
  
  Милый, дорогой Иван Сергеевич! 
  Через четверть часа по получении Вашего письма уже отвечаю, потому что 
  не могу не отвечать. Чувствую, что во мне ужасный порок: нетерпимость и 
  голубой картуз; {1} но тем с большею прытью бегу я навстречу всему 
  симпатическому, тонкому, свежему. Сестра моя, которую мы на днях в нашем 
  доме выдали замуж {2}, уверяла постоянно и тем накликала на себя гонения 
  мои, что Вы самый счастливый в мире человек. Действительно, надо с ней 
  отчасти согласиться. Кто в наши лета так духовно свеж, тонок, тому можно 
  позавидовать. Да жаль, что нож не может чувствовать собственной остроты - об 
  этом может только судить хлеб, который он разрезает. Вашу душу я бы сравнил 
  с самой ранней зарей в прохладное летнее утро - оранжевое, чистое дыхание, 
  которое увидит и заметит только любитель природы или пастух, выгоняющий 
  стадо. Сравнил бы с утренним лесом, в котором видишь одни распускающиеся 
  почки плакучих берез, но по ветру несет откуда-то запахом черемухи, и слышно 
  жужжание пчелы. - Но довольно, довольно и того, что Вы милейший и 
  драгоценный для меня поэт. Я вчера писал Боткину, что надеюсь на совершенное 
  исцеление Ваше на родной почве. - Да, работа будет, но работа не бесплодная. 
  Если бы Боткин подъехал. Пожалуйста, не обманите моих химер, потому что это 
  не надежды - надежды не бывают так нарядны и душисты. - Что касается до 
  моего житья-бытья, то действительно желаю одного, чтобы все оставалось как 
  есть. Мне больше ничего не нужно. Все тихо, чисто и удобно. Жена в таком же 
  восторге от Вашего письма, как и я, и даже наивно вскрикнула: "Да он и в 
  письмах-то какой мастер!" На это получила в ответ вопросительное: еще бы? 
  Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал 
  древний Рим, т. е. римлян {3}. Какие бессердечные, жестокие, необразованные 
  мучители тогдашнего мира - что ни эпизод, то гадость. Самая virtus {доблесть 
  (лат.).} их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы, 
  Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные 
  деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает 
  как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция, 
  куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и 
  палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам и строят 
  круглый пантеон, к которому пришлепнули четырехугольный ящик! 
  Но довольно. Не пишу Вам ничего о наших новостях. Об этом всем я писал 
  Боткину, и пришлось бы повторяться. "Атеней" {4}, по-моему, плох. - Вашу 
  повесть {5} проглотим с женой, как только появится в Москве "Современник", с 
  которым я, как сотрудник, раскланялся. Он мне надоел. - Боткин молчит о 
  редакции чисто литературного журнала. А мы с Толстым об этом мечтаем. Он 
  говорит, что имя Тургенева как редактора и Боткина согнало бы в контору всю 
  Русь читающую {6}. 
  Сестра его все больна {7}. Мне жаль их, они не умеют уютиться, залезли 
  в дорогую, дрянную и холодную квартиру, а теперь перед концом морозов ищут 
  новой квартиры. Льва я сегодня отправил на медведя в Вышний Волочок, к 
  своему знакомому. Сам не могу идти на мишку - потому что доктор после 
  5-недельной болезни не велит даже вечером выезжать. Жму Вашу руку крепко, 
  крепко. До конца Святой недели мы в Москве у Сердобинской {9}. Дайте знать, 
  когда Вы будете и много ли клажи с Вами, и я выеду за Вами на чугунку. 
  Надеюсь, у Вас в Москве не будет другого притону. Кровать с французскою 
  постелью на пружинах ожидает Вас, и сам побегу за потрохами. 
  В свободное время не забывайте нас Вашими короткими, но душистыми 
  письмами. Как прочту повесть, так напишу к Вам и постараюсь надуться на Вашу 
  музу. Но она такая прелестная блондинка с голубыми глазами, что на нее 
  дуться нельзя. 
  
  Душевно преданный Вам 
  А. Фет. 
  
  9 
  
  20 января <1858 г.> 
  
  Никак не думал я, что придется разрывать куверт и брать новый листок 
  бумаги, но вышел 1 Ќ "Современника", и я выпросил его у знакомых до 
  нынешнего дня. А между тем вот что случилось. На столе у себя я застал два 
  письма: одно из деревни, а другое от Григорьева. (Все это между нами, ради 
  бога, - другому бы я ни за что этого не написал.) Я давал Григорьеву денег 
  взаймы, когда мог, но теперь, и особенно в нынешний год, я ужасно истратился 
  и должен сжаться до крайности. Я прожить должен в месяц неизбежно 250 р. 
  серебром, а у меня в настоящую минуту 125 р., которыми я, по крайней мере, 
  должен протянуть до 1/2 февраля, да еще сегодня получу 70, но раньше 
  половины февраля все-таки денег не будет, а затем будет столько, сколько мне 
  самому необходимо на неизбежные вещи. 
  И вдруг Григорьев умоляет меня выслать ему 250 руб. серебром, которые 
  обещается в июле заплатить рукописью. Что мне делать? Я вынужден отказать, а 
  между тем он из Флоренции {1} швырнул прямо в мою душу такой тяжелый и 
  <нрзб> камень, что вся моя внутренность всколыхалась. Он один из 
  неизлечимых, а все-таки мерзко глядеть на него и на себя. И в этом-то 
  несчастном расположении духа я вынужден был прочесть вечером жене вслух вашу 
  "Асю". Вы просили моей суровости, и она сама пришла, самым для меня тяжелым 
  образом. 
  Странная и отрадная вещь, что мастер виден по удару резца, по манере 
  класть краски, и мне отрадно было увидать Ваше для меня дорогое лицо 
  выглядывающим из-за кустов в немецких аллеях. От всякого суда я отказываюсь 
  - а говорю свое личное впечатление. Конечно, исключая Вас, никто не напишет 
  на Руси Аси. Толстой напишет равноценную вещь - но в другом роде, да и 
  только. Гончаров уже не то - да и баста! Но я положительно никого не знаю и 
  читаю "Асю", и от меня требуют моей личной правды. По-моему, начало сухо, а 
  целое - слишком умно. У Вас нет не умной строки. Это Ваше качество - и 
  достоинство. Во всех Ваших произведениях читатель видит светлый, ясный, 
  прелестный пруд, окруженный старыми плакучими ивами. Вы любите этот пруд, и 
  читателю хорошо на него смотреть. Это не мешает ему видеть, если он 
  всматривается, на дымчатом дне пруда целые стада аршинных форелей. Но в 
  "Асе" форели не на дне, а вставшие так высоко, что нарушают простое 
  наслаждение зеркальной поверхностью. Ужасно умно!!! Но зато в местах, где вы 
  заставляете забыть умнейшего юнкера Н. Н., - прелесть. Это даже не те слова. 
  Жена слушала пристально и молча. Но когда я кончил X главу, место 
  безотчетного плаванья по Рейну, она вскрикнула: "Экая прелесть!" Все эти 
  далекие вальсы, все блестящие на месяце камни, описания местностей, - вот 
  Ваша несравненная сила. В описании лунного столба меня поразило то, что это 
  оптическое явление, основанное на преломлении лучей, совпадает у двух людей, 
  находящихся на противоположных берегах реки. Но это безделица, хотя и 
  подобная безделица там, где все художественно верно, - как-то неприятно 
  действует. Говорите что хотите, а ум, выплывающий на поверхность, - враг 
  простоты и с тем тихого художественного созерцания. Если мне кто скажет, что 
  он в Гомере или Шекспире заподозрил _ум_, я только скажу, что он их не 
  понял. Черт их знает, может быть, они были кретины, но от них сладко - мир, 
  в который они вводят, действительный, узнаешь и человека и природу - но все 
  это как видение высоко недосягаемо, на светлых облаках. Книга давно закрыта, 
  уже давно пишешь вечерний счет и толкуешь с поваром, а на устах змеится 
  улыбка, как воспоминание чего-то хорошего. 
  Из "Аси" я не вынес в душе - это полного, хорового пения, долго - в 
  темноте без сознания дрожащего в душе. Вот Вам моя сердечная исповедь. Может 
  быть, я был в гадком расположении духа, может быть, да и действительно так, 
  я в этом деле ничего не смыслю, - но я никого не видал - и говорю, что сам 
  вынес из рассказа. Тем не менее я начал эти строки оговоркой. Напиши эту 
  вещь Самопалов - то все бы закричали: читали Вы "Асю" Самопалова! прелесть! 
  и кричали бы по делам. Но Вы не Самопалов, а Тургенев. Noblesse oblige! 
  {Благородное происхождение обязывает! (фр.).} Знаю, что Вы не рассердитесь 
  на мое маранье, надо много любить и уважать человека, чтобы писать к нему 
  первый забредший в голову вздор. Приезжайте, мы еще потолкуем, да еще как: 
  блаженно! Кланяйтесь Боткину! Да, жизнь труд и борьба. Работаю над Шекспиром 
  {2}. На будущей неделе примусь за 4-й акт. Что-то будет? Стараюсь быть 
  верным английскому, насколько сил хватает. Везде 5-стопный ямб - только там, 
  где он у Шекспира. Но это два-три стиха в III актах. 
  
  Ваш Фет. 
  
  10 
  
  Через полустанцию 
  Еропкино. 
  
  5 марта <1873 г.> 
  
  L'Homme - femrae {1} 
  Рисунок добросовестно снят с такого же в протоколе мирового судьи от 4 
  марта, т. е. вчерашнего, и изображает явственные следы веревки петлей на 
  правом стегне обвинительницы Серегиной в самоуправстве над нею купеческого 
  сына Евсеева при помощи двух его артельщиков - Минаева и неизвестного, 
  скрывшегося. Сергеева. Зазвала меня их кухарка Алексеева в кухню пить чай. 
  После 3 чашки вошел Евсеев и ударил меня по щеке, а затем при помощи 2 
  артельщиков повалил на пол, причем Минаев сел мне на голову и зажал рот, а 
  другой бил по обнаженному телу веревкой, как собаку. Вошел брат Евсеева и 
  словами "что вы делаете" - разогнал их. Я вырвалась и убежала. Обвиняемые. 
  Мы ее не видали и не знаем, но можем представить доказательства и 
  свидетелей, что ее 19 февраля бил муж до того, что мать ее бегала за помощью 
  к сельскому старосте, а она говорит, что мы били 18 февр. Свидетельница 
  Алексеева кричит и прославляет свою непорочность: Могу сейчас присягу 
  принять - не звала и не видала Серегиной. Я всем известна. Судья: Оставьте 
  Ваши добродетели и не кричите, иначе штраф, а при неимении денег арест. Вы 
  ничего не видали? Алексеева: Как же мне видеть, у меня хозяйка родила. 
  Судья. Довольно. Алексеева выходит из камеры в переднюю; слышен шум. Судья: 
  Что такое? Письмоводитель: Она так пьяна, что упала в обморок. Судья: Вы 
  являетесь на суд в нетрезвом до безобразия виде. Алексеева: Это я табачку 
  понюхала, и голова закружилась. А то я ни в одном глазе. (Падает - как у 
  Данте в Div. Com. падает труп.) Судья: Вынесите ее вон! - Свидетель 
  Алексеев, вы видели, как Сергеев бил жену? Алексеев: Видел: он стал бить ее 
  на печи, когда я 19 пришел к ним ночевать. Я хотел бежать из избы. Тогда 
  Сергеев стащил жену с печки и, обмотав ее косы около столбика кровати, хотел 
  бить, но я, пожалев малых детей, отнял ее, и мы все легли спать. Судья: 
  Сергеева! за что вас бил муж? Сергеева: Все допытывался, за что меня били 
  купцы, а я не знаю! Судья: Свидетель Иванов! не видали вы 18-го Сергееву 
  после побоев? Иванов: Не видал, но бабы в людской мне сказывали, что 
  Сергеева из кухни прибежала простоволосая и ее в кухне захватили. Судья: Что 
  значит захватили? Иванов: Не знаю, и более ничего не знаю. Сельский 
  староста: За мной прибегала мать Сергеевой после обеда; говорит, бьет. 
  Судья: Не угодно ли миром? Евсеев: Так как мы никакой причины за собой не 
  знаем, так не из чего мириться. Судья: Так как доказано, что Сергеева не 
  только была в кухне, но прибежала оттуда простоволосая и муж бил ее руками 
  одетую, а следы веревки, по голому, несомненны и притом в направлении, при 
  котором бивший стоял в головах, а не в ногах битой, и ergo {следовательно 
  (лат.).} один не мог и держать и бить, а ничто не заставляет думать, чтобы 
  Сергеев бил жену при чужой помощи и веревкой, то считает самоуправство 
  Евсеевых доказанным и решил: Евсеева в кутузку во Мценск на 2, а Минаева на 
  1 месяц. Помириться можно всегда - а апеллировать в продолжение 2 недель. 
  Алексееву за появление в публичном месте пьяной на 3 дня в кутузку, 
  безапелляционно, но с правом кассации, т. е. отсиди и жалуйся. - Через час 
  письмоводитель заявляет: Торжество Вакха! Все пьяны и L'Homme - Fernme 
  явились из кабака заявить, мировую. Принята в камеру одна трезвая Сергеева, 
  а прочим сказано: как судья Вас увидит, так в кутузку. 
  
  (Занавес падает навеки) 
  и рисунки идут в архив. 
  
  ----- 
  
  Душевно радуюсь, любезнейший Иван Сергеевич, что судьба послала Вашим 
  взорам более изящные пейзажи, чем сдаваемый мною в архив. Das schone 
  {Прекрасное (нем.).} в обширном смысле единственное окно, через которое der 
  grosse Weltgeist {Великий мировой дух (нем.).} смотрится в человека. 
  Мессонье,2 бесспорно, великий мастер, но где идеал? Он, как видно, нашим 
  современникам не под силу. Я даже платоновской идеи не вижу и вижу к ней 
  стремление только у немцев. Не вещь дорога, а ее первообраз. Великое Вам 
  спасибо за указание на Leconte de Lisles, которого я уже выписал. Я Вам 
  слепо верю и деду наслаждения. Я разверну книгу в трех местах и прочту по 
  одному первому стиху. Если есть: "mit der Truhe in's Haus" {С приданым в дом 
  (нем.).} ладно, а нет - ламартиновщина и т. д., это мне не по нутру. Я 
  старый оригинал и не знаю выше наших поэтов: в мире нет. "Для бе-ре-гов" 
  {4}. Это бесконечная линия - усыпанная гравием, словом - Средиземное море. 
  Или: 
  
  Русалка _плы-ла_ по реке голубой, 
  Озаряема _полной_ луной {5}. 
  
  Ведь это черти!! Правда, это есть у Гете, да много ли их! - "Moi non 
  plus, je n'ai pas recu lettre de mon oncle et, puisqu'il ne m'ecrit pas, 
  cela veut dire, qu'il ne tient pas beaucoup a savoir ce que je fais" {Я 
  также не получил письма от дяди, а раз он мне не пишет - это означает, что 
  он не очень стремится знать, как я поживаю (фр.).}. - Это, изволите видеть, 
  Петя изволит так выражаться своему надзирателю на вопрос, почему он целый 
  месяц не писал ко мне. А мы с женой души наши распяли за этого ребенка. Да 
  уж и задам же я ему ходу. - Дети - это беда, да и только. Гоголь прав, 
  говоря, что мерзость всякий человек, а тут мерзость im Werden; {в 
  становлении (нем.).} как это красиво!! Покупка Долгого - как мокрое горит. 
  {6} Документы не в порядке, а мне огромный убыток. Но это до другого раза. 
  Спешу отсылкой почты. Жена Вам усердно кланяется. 
  
  Ваш Фет. 
  
  11 
  
  Через полустанцию 
  Еропкино. 
  Московско-Курской железной 
  дороги. 
  
  <Середина июня 1873 г.> 
  
  Не только по участию, но и приличию обращаюсь прежде всего к Вашей 
  бедной коленке, которой тем более сочувствую, что страдаю таким же недугом с 
  весны. Надо бы и мне в овчую купель, но человека не имам {1}. Натыкаюсь и я 
  беспрестанно на больную ногу и пришел к убеждению, что нога больна не от 
  натыканий, а натыкания от того, что нога не фунгирует как надо. - Было 
  время, любезнейший Иван Сергеевич! когда Вы говорили мне, что поэт должен 
  быть превыше всего - и я внимал Вам и поучался. Хотя слова эти с большей 
  справедливостью могут относиться к философу или, лучше, к человеку 
  всестороннего миросозерцания, если это не так страшно, как слово "философ". 
  _Суть человека неизменна_. Вашу суть я знаю с 1854 года, т. е. 19 лет, и 
  постоянно дорожил ею, какова она ни есть. Я никогда не позволю себе 
  несправедливости назвать хорошего, талантливого, доброго человека 
  противуположными эпитетами только из-за личного каприза. - Литература - да к 
  тому же современная, не к ночи будь помянута! даже со времени Афанасия 
  Великого {2} носит в себе ужасное зло, порождая Weltverbesserer{радетелей о 
  благе мира (нем.).}'ов. Она вечно порывается быть носительницей чего-то! Но 
  оставим литературу и обратимся к моей Wenigkeit {ничтожности (нем.).}. 
  Положа руку на сердце, оглянитесь на все 19 лет и поищите моей вины перед 
  Вами. Если я высказывал и иногда (или как выразился покойный Ник. Толстой: 
  скорей всегда) гиперболически мои мнения, то "таков, Фелица, я развратен". 
  Думаю, что и Вы не скупились на гиперболы. - Согласен, что такое 
  laisser-aller {Здесь: попустительство (фр.).} не свойственно: quibus ista 
  equus et pater et res, {тем, кому - и конь, и отец, и занятие (лат.).} по 
  словам Горация; но der schrecklichste кружок in seinem Wahn, {букв.: самое 
  ужасное... в своем безумии (нем.).} приносит и не то {3}. Для одних Юлиан 
  чудовище, для других великий человек и философ. Все это - чтобы сказать, что 
  я чист перед Вами и что Ваша личность не может не интересовать меня, до 
  такой степени, что во время Вашей болезни я чуть не уехал к Вам в Париж. - 
  Это факт. Но рядом другой факт: моя личность может не интересовать Вас, по 
  пословице "насильно мил не будешь". - Если Вы мне не вышлете Вашего адреса, 
  то мне ео ipso {тем самым (лат.).} некуда будет писать. К чему же, 
  спрашивается, нужно говорить человеку, что, мол, подаю тебе милостыню в виде 
  письма, и подчеркивать, что даю корку хлеба только потому, что корки за 
  излишком гниют и девать их некуда? Здесь не место рассматривать 
  последовательность лиры, эпоса и драмы. Довольно того, что наша переписка 
  вступила в эпический период, и на этот раз я оказываюсь таким богачом, что 
  надо быть щедрым, чтобы указать на все. Заплатил я за Poemes barbares {4} 3 
  руб., прочел их в один день от доски до доски - и это уже сильно говорит в 
  их пользу. Видно, что французик понюхал Шопенгауэра, в этом я убежден! 
  Два-три крошечных стихотворения прекрасны и выдержаны. Но все поэмы 
  напыщенны, _поэзия от чужой поэзии_, да еще и не искренной. Свое тут только 
  живописный язык, доля фантазии, без чувства меры и огромный мыльный пузырь. 
  Где нет наивности, нет искусства. Вот почему так ценят Вашего Ван дер Неера 
  {5}. 
  Перехожу к прозе покупки Долгого. Дело у нас было уже слажено с осени с 
  Николаем Сергеевичем на честном слове и очень просто: я плачу 85 руб. за 
  наличную десятину. Цена, по безобразной фигуре имения и отсутствию усадьбы - 
  громадная. Я покупал большую часть для своих жеребят. Такова была моя 
  фантазия. Но тут втерся к весне прикащик, кажется из колена Левина, и в 
  минуту совершения купчей, когда наши 55 тысяч были вынуты из помещений и 
  приготовлены, вставил такие новые условия, - на которые я прямо сказал нет, 
  и поверенный уехал, к немалой моей досаде в ту минуту и к великой радости в 
  настоящем. На днях я смотрел исток Оки. Очки княгини Щербатовой. 38 десятин 
  дубового леску. Фигура земли великолепная, в 3 верстах от ст. железной 
  дороги Малоархангельск - по 70 руб. десятина, земля 1-й сорт! - и я не купил 
  - ибо не хочу хлопотать, поминая ответ Деоклетиана Максимилиану: "Если бы ты 
  видел мою капусту - не звал бы меня на службу". Заметьте, что я брался найти 
  покупщиков на Алексеевку или клок Сычей по той же цене. Теперь все это 
  рушилось, и не по моей вине. Теперь я не дал бы и 70 руб. за десятину. 25 
  утром жду Петю {6} на вакации с французом Pignat, которого мне 
  рекомендовали, но которого я еще в глаза не видал. - Но дела Пети идут пока 
  хорошо, и я, кроме удовольствия, ничего не получаю за свои о нем хлопоты. 
  Вздумал было он покобениться - я его прихлопнул, и теперь он опять на 
  отличной дороге послушания и уважения к старшим. Учится он выше всяких хвал. 
  Еще 2 года, и он поступит в 8-й класс = универ. 1 курсу. - В апреле я 
  похитил буквально из пансиона свою племянницу Ольгу Шеншину, и теперь она 
  живет у нас, а в настоящий момент с женой моей находится в _Славянске_ - 
  купаться от золотухи, которая ее, бедную, т. е. Олю, преследует. 
  Сию минуту уронил крышку тяжелого железного сундука на безымянный палец 
  левой руки, и дело очень некрасиво. Бог с ним с ногтем, лишь бы хуже не 
  было. - Засуетят так, что не знаешь, куда вертеться. На этом даже слове 
  вызвали к солдатке, у которой муж весной утонул. - Насколько мне легко с 
  Петрушей Борисовым, настолько тяжело с Олей Шеншиной. Добрая и недурная 
  собой девочка, но крайне неспособная. Болтает по-французски и по-немецки - и 
  только, от книги отвращение - потому что ей всякая последовательная мысль не 
  в подъем тяжела, а девочке 14 лет. Беда, да и только! 
  Хлопочу, чтобы Петруше за отца дали земельки на Кавказе {7}. Великий 
  князь {8} приказал ему напоминать об этом. Отпустил жену, Олю и гувернантку 
  в Славянск, обещали писать на другой день, а вот неделя, а ни строки. Завтра 
  пошлю телеграмму. Вас, по слухам, ожидали здесь в июле, но оказывается - не 
  всякому слуху верь. В половине сентября выборы судей. Буду ли судьей 3-е 
  трехлетие, не известно. Буду ли в ноябре в Питере, не знаю. 
  На днях министр внутр. дел наконец-то разрешил постройку моей больницы, 
  и m-me Якушкина подарила мне под нее 4 десятины земли особнячком. 
  Слышал я о постройке Вами в Спасском богадельни. Дело хорошее, если оно 
  прочно поставлено. - 12-го каждого месяца я бываю на съезде во Мценске, и 
  если Вы пожелаете осенью, при продаже хлеба, быть вкладчиком нашей больницы 
  сифилитической, то поручите Вашему поверенному передать мне пожертвованное. 
  Теперь сенная уборка, и староста глуп до святости. Все сделано гадко и 
  медленно. Думаю 2-го, если палец пустит, в Славянск, где, говорят, собака 
  сходит с ума от количества куропаток и стрепетов. Позвольте же пожелать Вам 
  всего хорошего, начиная с здоровья. 
  
  Искренно преданный Вам А. Фет. 
  
  12 
  
  12 января <1875 г.>. 
  
  Милостивый Государь Иван Сергеевич! 
  Смело можете читать мое письмо. Благовоспитание d'un enfant de bonne 
  maison {ребенка из хорошего дома (фр.).} застраховывает от оскорблений с 
  моей стороны. Вы правы. Последнее письмо Ваше окончательно меня изумило. - 
  Мы знаем, что Л. Толстой не поступится ни для кого своим убеждением. Я 
  только что от него и, вопреки его совету, все-таки отвечаю на письмо Ваше. 
  До сих пор я, в наших прениях, только защищался от резких нападок. 
  Теперь я вынужден говорить о Вас. Сошлись мы с Вами вследствие тожества не 
  социальных, а художественных инстинктов. Вы знаете, как я дорожил в Вас этим 
  качеством, упрямо закрывая глаза перед другими. В прошлом году вы написали, 
  что Вам надоели эстетические тонкости и ео ipso оставили меня лицом к лицу с 
  несимпатичной для меня стороной Вашей. На этом слове следовало мне 
  прекратить с Вами переписку и всякую солидарность. Но мне было жаль 
  прекрасного прошлого - в этом моя вина. Я никогда ничего не говорил про Вас 
  за глаза, чего не сказал бы в глаза. Я не способен сказать той бессмыслицы, 
  какую мне приписали. Но дело не обо мне, а об Вас и несимпатичном для меня 
  качестве. - На него, в свое время, метко указано нежно любившим Вас дядей 
  Николаем Николаевичем. Это крайняя избалованность и необузданный эгоизм. 
  Перехожу к фактам. Добиваясь, между прочим, славы остряка, Вы распустили: 
  "брыкни, коль мог" - не помыслив, что отнимаете у труженика переводчика 
  _насущный хлеб_ {1}. Mais, le rois s'amuse {король забавляется (фр.).} - 
  стоит ли думать о бедняке. Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому ничем 
  не заслуженной дерзостью {2} - и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о 
  человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски капризным 
  криком, которого я, все по той же симпатии к художнику, наслушался от Вас 
  вдоволь. Вы сами знаете, насколько наши отношения пострадали от невозможной 
  катастрофы с дядей Николаем Николаевичем. И тут голос мой замолк перед Вашим 
  эгоистичным капризом. - Из-за Ваших денег я принял вызов Павлова за 
  французскую телеграмму. Только Кеттчер заставил Павлова 
  сочинить примирительную статью. Я выслал Вам деньги. Вы и спасибо мне не 
  сказали, точно гладиатору, обязанному драться не за Вашу честь, а даже за 
  Ваше удобство или удовольствие. - Это невероятно, - но свидетели этому живы. 
  Удивительно ли, что Вы, в последний раз во Мценске, не говорю при дамах, а 
  при Петруше Борисове дозволили себе отвернуться от моей неоконченной речи и 
  обратиться в сторону, что изумило мальчика, воспитанного в законах приличия. 
  Мальчик не изумился бы, если бы знал, что это у Вас в обычае, что Вы 
  когда-то просидели целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской. С 
  тех пор, как на мои замечания о Дыме Вы отвечали мне дерзостью, я замолчал о 
  Ваших писаниях; это не помешало Вам продолжать бранить меня в лицо как 
  поэта. Необходимо припомнить, что после катастрофы с Толстым последний 
  энергически просил меня не упоминать Вашего имени при нем. Но, зная Вас в 
  сущности за хорошего человека, я не поддался Толстому, и он отвернулся от 
  меня. - Я подумал: "отворачивайся - я ничего худого не сделал и не хотел 
  тебя обидеть". Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в 
  театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: "Нет, на Вас 
  сердиться нельзя" - и протянул мне руку. С той поры мы снова разговаривали с 
  ним о Вас, без всякого раздражения. Последняя выходка Ваша capo d'opera 
  {вершина всего (фр.).}. Вместо того, чтобы прекратить неприятную переписку, 
  Вы вышли с голословным обвинением, кроме одного выражения: "_страсть к 
  преувеличению_", а затем опять и _прочие привычки_ (читай: позорные). Как 
  это определительно и верно! Какие это привычки (позорные)? Оказывается: ни 
  единой. Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах. Что касается 
  гипербол, то ни один психолог не признал Гамлета лгуном за его 40.000 
  братьев. В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов. Вам указывают 
  на разительный пример Вашей невоздержанности на оскорбления, а Вы пишете об 
  уважении к Толстому и в доказательство воздержанности дозволяете себе 
  инсинуацию о людях, достойных быть забросанными грязью. Как это любезно, 
  справедливо и, главное, логично! Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне, 
  Толстой сказал: "Понимаю: Шеншин говорит, что Тургенев говорит, что 
  Полонский говорит, что Маркевич говорит, будто Фет говорит, что Тургенев 
  говорит. - Как подымать такую сплетню?" Вы подняли ее не потому, что 
  поверили ей. Вы слишком хорошо знаете, что я не способен - сказать такой 
  глупости, как _жажда в Сибирь_. На такие умные слова у меня мозгу не хватит 
  {3}. Но Вам нужно было: людей посмотреть - себя показать, как Вы это делали 
  всю жизнь. Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его. Вы могли бы 
  разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противуположного 
  лагеря, не меряясь обидами, но это значило бы, что действительно боишься 
  руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи 
  Тютчева "Россия и революция", в противуположном с нами лагере. Мы, начиная с 
  самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают 
  подлецами. - Таков дух самого лагеря. Не один дядя Николай Николаевич 
  признал в Вас избалованного, M-me Viardot не раз обзывала Вас, при мне, un 
  Sauvage {дикарь (фр.).}. В ее дружеской шутке скрыта глубокая правда. Я 
  просто боюсь Вас, ибо считаю способным написать дерзость, забыв, что мы 25 
  лет были приятелями, что мы оба одной ногой в могиле и что браниться или, по 
  выражению петербургских литераторов, заушаться можно в крайнем случае лицом 
  к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии. - Как жаль, что Вы нагнулись 
  подымать эту сплетню и вынудили настоящее объяснение. Раскланиваясь 
  навсегда, я все-таки не смешиваю милого, талантливого автора "Записок 
  охотника" с формой enfant terrible {ужасный ребенок (фр.).}, в которую 
  отлили последнего неблагоприятные, в воспитательном отношении, условия 
  жизни. Страсть вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном 
  обществе все соизмерять ею и оправдывать. Выйдут уходы за Инсаровыми да 
  Базаровыми, т. е. выйдет, по меткому, хотя не совсем деликатному сравнению 
  некоего критика: собачья свадьба. Кроме каждого из нас, есть еще чужие 
  личности, и благовоспитание требует к ним хотя отрицательной вежливости. 
  Dixi. - Думайте что хотите, но не беспокойтесь отвечать. 
  
  С истинным почтением имею честь быть 
  Милостивый Государь 
  Вашим покорнейшим слугой 
  А. Шеншин. 
  
  Л. И. ТОЛСТОМУ 
  
  13 
  
  8 мая <1858>. 
  
  Каждый день поджидал я, добрейший Лев Николаевич, возможности написать 
  Вам в письме новое стихотворение, но их до сих пор нет как нет. <...> 
  Погода поправляется, и мы поджидаем приезда Тургенева, хотя, зная его, 
  я не слишком-то отдаюсь на этот счет мечтам. 
  Напишите мне, где Николай Николаич {1}. Если он переехал уже в наши 
  страны, то я его тотчас же найду верхом на закубанке и затащу к нам. Что 
  касается до Вас, то без Тургенева мечта увидать Вас в нашей Палестине - пуф. 
  Если бы высчитывать все поклоны, которые посылают Вам наши дамы, то 
  вышло бы вроде поминанья или солдатского письма, потому что и сестра, и 
  жена, и зять {2} просят поклониться особенно. 
  Что касается до меня, то я сильно желал бы пожать Вашу руку и 
  перекинуться словами безумия: Die Worte des Warms. Только они мне дороги и 
  милы. 
  Недавно получил я письмо из Парижа от Полонского, в котором он у меня 
  просит "Антония" для журнала, имеющего издаваться с 59-го года января, под 
  редакцией, насколько я понял, Полонского, Григорьева и Кушелева-Безбородко. 
  Имя журнала "Русское слово" . Но так как у меня в мозгу опять муза, то я 
  отвечал, что до поры не мог сказать "Да". Где будет раздаваться "Русское 
  слово" - не имею ни малейшего понятия. 
  Будьте здоровы Вы, милейший Лев Николаевич, и если тетушка Ваша уже с 
  Вами, то передайте ей мой усерднейший и симпатичнейший поклон. 
  Жму Вашу руку. 
  
  Душевно преданный Вам А. Фет. 
  8 мая. 
  
  14 
  
  2 февраля <1860>. 
  
  Любезный граф и ментор! 
  Как сердечно обрадовался я, когда от Сергея Николаевича узнал, что Вы 
  снова принялись за "Казаков". Язык мой слаб для того, чтоб вызвать Вас на 
  Вашу прежнюю писательскую сочинительскую стезю, но не Вам одному, а всем я 
  говорю, что верю в Ваши силы. Вы многого от себя требуете и дадите так 
  многое. Дай бог Вам. Звать Вас в Москву не хочу; незачем, - а пишите, 
  работайте при тихой лампаде, и да благо Вам будет. 
  А я люблю ловкие вещи, а если Вы скажете, что ночь в "Двух гусарах" 
  вздор, то скажете несуразность. Этот стоячий пруд так и стоит в этой лунной 
  ночи. 
  Сегодня у нас обедает Григорович, а вчера обедал Раевский {1}. Хочется 
  мне притащить этого юношу к Вам поближе. 
  Напишите слова два, если найдете свободную минутку. И тетеньке не 
  забудьте передать земной поклон наш с женою. Жму Вашу гимнастическую руку. 
  
  Преданный Вам А. Фет. 
  
  15 
  
  Степановка, 2 мая <1861 г.>. 
  
  Хотя и придется дня два ждать этому письму отправки, но зато я не могу 
  ждать, дорогой Лев Николаевич, и не поблагодарить Вас за все, за все. - Нет! 
  - воскликнул я, - воспитание великое дело, и мальчиков должно пороть под 
  латинской грамматикой. Этим пороньем пропороть и мозг и все жилы. 
  Мари, которая в настоящую минуту сидит у меня в кабинете, между тем как 
  степановская луна смотрит в окно (Вы еще не видали степановской луны - стоит 
  посмотреть - _своя_), Мари говорит, что не благодарила Вас за Вашу 
  обязательную любезность - ну это ее дело. Зато я не буду так нем, и мое 
  восклицание о тонкости чувств вовсе не относится к Вашей поездке из Москвы 
  до Тулы, а насчет бюста - дорогого и вечно близкого мне русского человека 
  {1}. 
  Экая милая, экая человеческая натура. На этом останавливаюсь и не 
  нахожу эпитетов, потому что к какой европейской личности ни приложу, все 
  выходит не то. А врать не хочется, вспоминая этого правдивого человека. 
  Лучшего, благороднейшего подарка Вы не могли вычувствовать. Тургенев ценил 
  высоко эту благородную и умную личность, и я рад, что Вы наконец сошлись с 
  последним. На меня все те же будут нападки и все те же возгласы: "Если тебе 
  не Лев, не Николай Толстой или не Тургенев - то и никого не нужно". Да, да и 
  да. Я люблю виртуозность, а хромоты в жизни ненавижу, хотя сам хромаю на все 
  копыта. 
  А такими людьми, как Тургенев, швырять - да еще у нас на Руси - есть 
  или неслыханная роскошь, или бедность. Я начал новый листок, вообразив, что 
  этот дописал, но когда достал из стола, оказалось, что я упраздненный 
  сочинитель. 
  Не взыщите, вперед у меня будет менее дел и более памяти. 
  
  4 мая. 
  
  Ах, как хорошо быть сочинителем! Что делает барин? Письма сочиняет, не 
  извольте их беспокоить. А между тем у меня лошадь оседлана и надо ехать. Но 
  не бойтесь, я Вам письмами еще удружу из моего прекрасного далека. 
  Ради бога, заверните к нам. 9-го, несмотря ни на какие хлопоты, я буду 
  в Спасском на именинах Ник. Ник. Тургенева {2}, да и во Мценске есть дела. 
  Мне необходим Ваш приезд к нам. Все разгром - но тем лучше. 
  Дружески обнимаю Вас заочно и прошу передать мой и женин искренние 
  приветы тетеньке Вашей Татьяне Александровне и Сергею Николаевичу. 
  
  Преданный Вам 
  А. Фет. 
  
  Борисовы оба Вас вспоминают - больные. Если будете писать Раевскому, 
  напишите, что продаются 6 отличных гончих за 50 рублей серебром. 
  
  16 
  
  Орел, железная лавка. 
  <12-14 октября 1862 г.>. 
  
  Любезнейший граф! 
  Не могу достаточно из железной лавки высказать Вам, какою радостью 
  обдало меня Ваше лаконическое, но милое послание. Вы счастливы - и я рад 
  душевно за Вас. Вы давно стоите быть счастливым, и дай бог, чтобы нежная 
  рука всадила в Ваш мозг (в физиогномии не силен) тот единственно слабый у 
  Вас винт, который был у Вас шаток и не дозволял всему отличному человеку 
  гулять всецельно по свету. У каждого из нас недостает по нескольку винтов 
  (как в моей молотилке, которая каждую неделю меня радует новыми побряканьями 
  и ломками), но самая беда человеку, когда в нем зашатается тот главный, 
  серединный винт, который был такого крупного и сильного десятку у нашего 
  бесценного Николая Толстого. Этого винта нельзя заменить ничем, и потому 
  скажу: "Я не могу вспомнить про этого милого здоровенного умирающего, не 
  зашумев всеми ощущеньями души, как нагревающийся самовар". Но довольно. Вы 
  имеете в несколько раз более меня всяких средств составить и чужое и свое 
  счастие, желаю Вам его пуд и берковцы, - но если у Вас его будет наиболее 
  моего - и то не очень сердитесь. 
  Я юхван, - это у меня ничему другому не мешает, и так доволен 
  Степановкой, что не знаю лучшего Парижа. Но до сих пор не могу уладить своих 
  счетов, постройка замучила, окончательно поеду к 1-му ноября или около того 
  на Маросейку в дом Боткиных в Москву - и потому поеду с женой, которая, 
  когда я сообщу ей Вашу новость, будет плясать по комнате от радости, в 
  дилижансе, а не в своем зимнем возке и ergo, лишен буду радости обнять в Вас 
  человека <...> счастливого и быть представленным молодой графине, как не 
  злой человек. 
  Верьте, далее семейства счастие ходить не умеет, а на колесе-то своем 
  оно вечно спотыкается. 
  Веретено сломанное сейчас будет готово; зубья уложены, и я жду 
  обрадовать жену Вашей радостью. Но не может быть, чтобы я зимой не увидал 
  Вас. 
  Воображаю радость тетеньки, у которой от души за меня прогну поцеловать 
  руку. Графине хоть заочно меня порекомендуйте. 
  
  Душевно преданный А. Фет. 
  
  17 
  
  Степановка, 19 октября <1862 г.>. 
  
  Радости моей показалось неудовлетворительным, дорогой Лев Николаевич, 
  поздравление из железной лавки, и она излилась далее в астрономическую 
  эпиталаму {1}. Вот что пропел я Вам. 
  
  Кометой огненно-эфирной 
  В пучине солнечных семей, 
  Минутный гость и гость всемирный, 
  Ты долго странствовал ничей. 
  
  И лишь порой к нам блеск мгновенной 
  Ты досылал своим лучом, 
  То просияв звездой нетленной, 
  То грозным пламенным мечом. 
  
  Но час и твой пробил - комета! 
  (Благослови глагол его!) 
  Пора свершать душе поэта 
  Свой путь у солнца одного. 
  
  Довольно странствовать по миру, 
  Пора одно, одно любить, 
  Пора блестящему эфиру 
  От моря сушу отделить. 
  
  Забыть вражду судьбы безбрачной, 
  Пути будящего огня 
  И расцвести одеждой злачной 
  В сияньи солнечного дня. 
  
  Да, да, Вы правы, мне мало Вас видеть где-либо, мне нужно познакомиться 
  с Вами у Вас. Это andere Sache {другое дело (нем.).}. По пословице "в своем 
  углу стены помогают". Что касается до меня, то я себя охотно причисляю к 
  мономанам. Я люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою 
  и в которой я буду лежать. Жена набренькивает чудные мелодии Mendelson'a, а 
  мне хочется плакать. 
  Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можете, приоткрыть форточку в 
  мир искусства. Там рай, там ведь _возможности вещей_ - идеалы. 
  Нет, служителям идеала грешно расходиться из-за сосиски или 
  непрогорелой сковороды. Безумная Россия, эта 1000-летняя улита, сделала все, 
  чтобы наплевать в бороду идеалу, и добилась до творений Вашего однофамильца 
  Алексея. Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не 
  Аполлон - его лакейского "Дон-Жуана", леймпачного "Серебряного" {2}. Это 
  геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю все, что имею, тому, кто напишет хоть 
  одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений. 
  А Плещеевы и прочие. Нет, это не Мендельсоны! Надо любить, все любить, 
  сырую землю есть. 
  Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и 
  рад, как ребенок. 
  Я хотел бы так устроить дело. Взять два места в карете (мы едем около 
  5-го ноября) и одно наперед до Тулы. В Ясной Поляне я девушку к жене в 
  карету, а сам со станции к Вам. От Вас до Тулы на готовый билет и в Москву. 
  Черкните два слова, будете ли Вы это время дома, и я у Вас. Жена шлет Вам 
  сердечное поздравление и единственное желание, чтобы скорее для Вас настала 
  пора уставной грамоты. Наша, слава богу, благодаря Степановке и Василию 
  Боткину, гостившему у нас летом, на мази. Еще вот-вот и напишет. Недаром 
  Успенский говорит: "Нет, да ты, брат Лукьяныч, восчувствовать должен". 
  Однако не поленитесь черкнуть словечко в Орел на мое имя. 
  Жена уверяет, что знает, на ком Вы женаты. Увидим, успеет ли она делать 
  чудеса? Недаром ее прежняя фамилия начинается с Б (это имеет мистическое 
  значение). Буду ждать Ваших строк, а теперь жму Вам дружески руку при 
  желании всего, всего лучшего. 
  
  Весь Ваш А. Фет. 
  
  18 
  
  4 апреля <1863 г.> 
  
  Христос воскресе, милейший Лев Николаевич! 
  Выпроводил образа, сдвинул со стола стекло, - обрезки от листов, 
  которые сам врезал в парниковые колпаки. Алмаз режет расчудесно, и пишу к 
  Вам, моя разумная головка! Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении 
  "Казаков" и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, 
  Вы и напишете что-либо другое - прелестное, - ни слова, - так много в Вас 
  еще жизненного Еруслана, но "Казаки" в своем роде chef d'oeuvre. Это я 
  говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до 
  Z, и кроме наслаждения полнотою жизни - художественной - ничего не обрел. 
  Одна барыня из Москвы пишет мне, что это прелестно, но не возвышает дух, и 
  видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и 
  хорошо, что автор ничего не хочет. Разумеется, так нее мало подобные барыни 
  понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх! как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, 
  и Марьянка. Ее отношение к Лукашке и к Оленину - верх художественной правды. 
  Я нарочно по вечерам читаю теперь "Рыбаков" Григоровича. Все эти книги 
  убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха 
  после "Казаков". Глеб лежит на вершах. Как? на вершах. Да навзничь, и его 
  старуха застает шепчущим про себя имена сыновей: "Ваня! Вася! Петя!" Это 
  статочно на луне или в доме барыни, которая через карманную трубку надувает 
  свой гуттаперчевый кринолин. Но когда Оленин, полон надежд, приходит к ней, 
  она говорит только: "У, постылый". Как это все свято, верно. Вот Вы сами 
  осуществили правило: "Он мне про эмансипацию, а я стану есть редьку". Так, 
  да надо есть-то ее умеючи. 
  Пожалуй, чего доброго, коммунисты почтут Вас своим главой. Напрасно! 
  Буйвол и Лукашка не потому хороши, что желают чужого во имя подлого 
  трусливо-ленивого чувства зависти, а потому что им ничего лишнего не нужно. 
  Буйвол не семинарист с запахом лампадки и риторическими доводами под 
  черепочком, а самый благородный лорд. Он вполне джентльмен. Он делает все 
  так, как делал его отец и дед. Буйвол порядочный человек, и я люблю 
  буйволицу. Поставьте Устеньку (кажется) и Марьянку в наши условия воспитания 
  - одна выйдет непотребной девкой, а другая солдафоном, - но у себя в слободе 
  - они богини. Богини - белых зубов, а это не безделица. Неизъяснимая 
  прелесть _таланта_. Талант - это чистый цвет лотоса или хоть крапивы - все 
  равно, но цвет <...>. 
  Послушать Вас порой в разговорах - нет силы согласиться, а в поэзии Вас 
  нет - есть одна сила и правда, а там словопрители разбирай по субботам, 
  отчего то или другое. "Казаки" должны явиться на всех языках <...>, это 
  дыхание леса с фазанами и Лукашкой, с бурки целящегося в абрека. Как лежит 
  мертвец и колени развалились. Вы мастер, и Вам книги в руки. 
  Школьники сидят на полу и перебирают пшеницу для семянной десятины. 
  Пора сеять, а весна чуть-чуть наклевывается. 
  Пожалуйста, черкните при случае словечко. Что ружье и Гольтяков? 
  Получили ли мое предыдущее письмо? 
  Кончаю и крепко жму Вам руку. Глаза плохо видят. Совсем было ослеп. 
  Милым дамам Вашим прошу передать мой задушевный привет. 
  
  19 
  
  11 апреля <1863>. 
  
  Не могу воздержаться, дорогой Лев Николаевич, чтобы не черкнуть Вам 
  несколько слов по поводу вчера прочтенного "Поликушки", Вы знаете, как Вы 
  мне дороги. Я не верю ни в чей современный талант, исключая Вашего. И не 
  писать Вам считаю постыдным, как считал бы постыдным мотыльку не пить росы, 
  вороне не воровать цыплят. Итак, - я, по-моему, имею полнейшее право 
  говорить Вам свое мнение начистоту. Став перед моим судом, Вы не моргайте и 
  не передавайте тяжесть корпуса с ноги на ногу, а не забывайте, что Вы Лев 
  Толстой, а не Алексей и не Феофил {1}. Вам нечего радоваться, что Вы 
  мастерски справились с тем или другим сюжетом. Это Вам бог дал такой сильный 
  живот. Но он же дал Вам нос художника. Зачем же Вы в угоду художнического 
  искания нового позволяете себе искать его там, где претит. На это Вы мне 
  скажете, что у меня нет носу и что тут не претит. А я скажу, что кто не 
  верит в Гомера, Рафаэля, Праксителя и Лизиппа - профанатор. Кол вбит, 
  веревка натянута, теленок ешь, что хочешь, но не дальше Конца веревки - 
  баста! Навеки. Дикий народ не может иметь истории, и никто извне не может 
  его заставить иметь, чего нет. Плесень народа не может иметь, то есть не 
  должна иметь повествователя. А наши бывшие дворовые менее самых 
  отвратительных негров (зри дядю Тома) {2} имеют право на перо первоклассного 
  писателя. Мужики - другое дело - они хоть варвары - но люди. Дворовые - не 
  люди и никому не понятны в одежде претензии на людей. И каков же результат? 
  Вы бились всеми силами стать на божески недоступную точку, хотели быть 
  отрешенным судьей, а стали как будто в отсталые ряды адвокатов. Это мне 
  больно! Подумайте - Вы и адвокатура в поэзии. Возможно ли это. "Да я ни за 
  кого". Вижу, знаю, слышу, чую, а дело-то все выходит вопиющее. "Это не моя 
  вина". Стало быть, моя или попа Семена? Нет, Вы солнце, - ну и сияйте жарко, 
  мягко, как хотите, но сияйте, а не стряпайте в темной закоптелой печи. 
  "Казаки" - Аполлон Бельведерский. Там отвечать не за что. Все 
  человечно, понятно, ясно, ярко - сильно. В "Поликушке" все рыхло, гнило, 
  бедно, больно, ни солено огорком [?]. Вы отсылаете Абдини в лазарет, отчего 
  же Поликушку не туда же? Все верно, правдиво, но тем хуже. Это глубокий 
  широкий след богатыря, но след, повернувший в трясину. 
  Скажу последнее слово. Я даже не против сюжета. А против отсутствия 
  _идеальной чистоты_. Венера, возбуждающая похоть, - плоха. Она должна только 
  петь красоту в мраморе. Самая вонь должна в создании благоухать, перешедши 
  durch den Labirint der Brust {через лабиринт сердца (нем.).} художника. А от 
  "Поликушки" несет запахом этой исковерканной среды. Это какие-то вчерашние 
  зады. Вот мое личное впечатление. Если я не прав, тем хуже для меня. 
  Напишите же словечко. 
  
  СТИХИ 
  
  Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне... (см. т. 1). 
  
  А. Фет. 
  Адрес мой г. Орел. 
  
  20 
  
  16 мая <1863 г.>, Степановка. 
  
  "Абракадабра" {1} дорогой Лев Николаевич! Вопрос: почему вы мне 
  несказанно дороги? Ответ: потому что мне все дорого в жизни. Экая славная - 
  с комарами, кукушками, грибами, цветами! Прелесть! - Нет, этого мало. Вы мне 
  дороги за абракадабру. Другие пузятся и думают, что наука есть абракадабра, 
  а вы понимаете, что она просто наблюдение над жизнью. Другие зато думают, 
  что жизнь это так себе. Предписал или убил - и все, а не то - все переломал 
  и сделал, как хочу; а вы понимаете, что тут-то и сидит моя милая 
  абракадабра, чудище без головы и без хвоста. За какую нитку ни потяни, все 
  голова, а она же и все ноги или хвост. Я присягаю, что не хожу вверх ногами, 
  Линкольн тоже и бранит меня антиподом, т. е. человеком вверх ногами. 
  Утешьтесь, голубчик. Это очень просто, т. е. ясно, что абракадабра, но 
  этого рассудителям никогда не понять. - Вчера я искал вам русского места и 
  положительно решил для себя, к черту деликатности! (Мне хочется говорить, а 
  вы слушайте или нет, ванте дело.) Пушкин, Тютчев, Толстой Л. Н. - и больше 
  никого из русских туда не пускаю. Не по писательству, а по ясной и крепкой 
  голове. Ясные головы чеканят мысли кувалдой, а не ковыряют и вылизывают их, 
  как лизун. - Ври, но ври так, чтобы я видел, что ты умеешь думать. Читаю - 
  взял у Борисова всю "Ясную Поляну". - Прелесть! Насчет прогресса вполне 
  согласен. Скорей можно допустить генерализацию - обобщение всех других 
  исключений. Поэты, астрологи, генералы более или менее все люди. В каждом, 
  хотя частью, живет эта струя. А какой общеисторический прогресс--для двух 
  человек 19 века? Ни римляне, ни греки о нем не помышляли. Упадок, разврат и 
  бессилие и т. п. нельзя назвать прогрессом <...> 
  Я в 42 года жизни знаю только одну историю - историю ястреба и 
  перепелки. Ястреб ест перепелку не из безнравственности, а потому что 
  обедает - будет ли ястреб Брут или Цезарь - все равно. Людей же я знаю 
  только двух: мужика и солдата. "Все мое", - сказало злато. "Все мое", - 
  сказал булат. И они только потому первые люди, и настолько первые, насколько 
  они не человеки. Как только полезут в человеки, то становятся последними. Но 
  есть подробности, с кот<орыми> я не согласен. - Вы признаете честные 
  привычки, не признавая честных убеждений. По-моему, это две совершенно 
  разных вещи. Можно иметь честные и нечестные, опрятные и неопрятные 
  привычки, независимо от убеждений, и наоборот. Можно понимать, что не 
  следует рыгать в обществе, а между тем иметь такую привычку. Но можно, 
  никогда не рыгая, - не находить этого дурным. - Ни с вами, ни с Руссо я не 
  согласен, что все люди родятся добрыми. - Если это с божественной точки, с 
  которой нет зла, с которой и поляк и нигилист добро, - не спорю, но просто 
  по-человечески, - в отношении земного добра и зла помню Горация: 
  
  Родятся добрые от добрых храбрецов, 
  В коровах и конях отцовский пыл хранится, 
  И от воинственных и доблестных отцов 
  Нельзя же голубю пугливому родиться. 
  
  Это уже физиология, и спорить трудно. Я завожу рысистых, а пусть 
  говорит кто хочет, что россиянка лучше. 
  Учу мальчиков - и еще знаем очень мало. Плохо читаем и едва начинаем 
  разбирать цифры. Экая прелесть ваше "Кому у кого учиться". Да, кувыркайтесь 
  на гимнастике вверх ногами, пашите, пойте и проч., но от поэта не уйдете. 
  Когда вы говорите о чувстве меры, я думаю про себя: "А ведь у меня есть 
  чувство меры. Почему же я знаю, что это идет в стихотворение, а это то - да 
  не туда. А здесь - загвоздка и конец - и ни-ни?" - Пожалуйста, про цыган в 
  пегом мерине {2} - чебурахайте сплеча, а если верите мне хоть 
  сколько-нибудь, прочтите мне готовое, и лишнее выбросим. Дорого - то 
  сказать, что все способны видеть, и никто не видал. Найдите, почему цыган, 
  как говорил покойный Николай Николаевич, думает только, как бы ободрать 
  нашего брата, цыганка тоже, и почему она в то же время - вся пыл и 
  вдохновение. Это художественно понять - гениальная штука. 
  В Новоселках мы ждали Вас до 12-го. Как досадно, что вы не подъехали. У 
  нас третьего дня градом окна повыбило, - но дурным хлебам мало повредило. Я 
  до сих пор плохо устроился и все более в бабьей шубенке хожу. Вот новое 
  стихотворение. Как вам? 
  
  Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне... <см. т. 1>. 
  
  Может быть, уже писал вам сей стих? Решительно не помню. Будьте 
  здоровы. Это главное. Милой хозяйке дома и добрейшей тетиньке мой усерд<ный> 
  поклон. 
  
  Ваш А. Фет. 
  
  Сию минуту еду в Москву и, может быть, на возврат<ном> заеду к Вам. 
  
  21 
  
  Степановка. 16 июня <1866 г.>. 
  
  "Irritabilis poetarum gens". Horatius {*}. 
  {* Гневливый род поэтов. Гораций (лат.).} 
  "Lobst du dem Kinde die Puppe, die der Kramer dahinreicht. 
  Glaube mir sicher, du bist Kindern und Kramern ein Goto. Goethe {1}. 
  Тургенев все читает мне мораль, говоря, что поэт должен как бог быть 
  свободен, то есть объективен, и не имеет предызбранного кумира. Он 
  совершенно прав, но едва ли нужно именно мне повторять эту аксиому. Мне 
  кажется, что я более других способен переноситься в чужую шкуру и понять, 
  например, что очень дурно, что солнце сжигает многое дотла, что было бы 
  лучше, если бы оно в июне на указанном месте делало сахарное мороженое, но 
  что беда в июле, что в таком случае оно было бы поваром, а не солнцем. Вот 
  почему я искренно Вас люблю со всем как есть, с ожесточенным ловлением за 
  ляжку барана, из которого, быть может, никогда ничего экономического не 
  выйдет. Но я хорошо знаю, что из него выйдет самобытный пошиб толстовского 
  писания и что без яснополянской школы и прогулок по зимнему лесу не было бы 
  Льва Толстого "с лягушкой выдумки твоей" {2}. 
  Теперь ясно, почему я не вступаю даже в полемику с людьми, 
  утверждающими, что в "Пятом годе" нет пятого года, что Кутузов и Багратион 
  списаны с современных генеральчиков etc {3}. Для меня и это все nebensache 
  {несущественно (нем.).}, я понимаю, что главная задача романа: выворотить 
  историческое событие наизнанку и рассматривать его не с официальной шитой 
  золотом стороны парадного кафтана, а с сорочки, то есть рубахи, которая к 
  телу ближе и под тем же блестящим общим мундиром у одного голландская, у 
  другого батистовая, а у иного немытая, бумажная, ситцевая. Роман с этой 
  стороны блистает первоклассными красотами, по которым сейчас узнаешь ex 
  ungue leonem. {по когтям льва (лат).} Но в нем, по-моему, есть важный 
  промах, который подрезывает крылья жадному интересу, с каким читаешь вещи 
  вечные. 
  В наш безобразный век русской лакейской литературы из жизни дьячков 
  неумытых я более, чем когда-либо, симпатизирую людям порядочным, хотя нечего 
  греха таить (между своими), пустое французское, придворное воспитание 
  сделало большинство людей порядочного общества презренными и ни на что в 
  мире не годными пустырниками. Несмотря на это, я предпочитаю людей 
  порядочных - поджигателям-поповичам. Семинарский пучок есть искусственно и 
  тщательно приготовленная свинья. 
  Простите - увлекся любимой темой. Но порядочность не есть положение, а 
  только отрицание всего непорядочного. Не ругатель, не рыгатель, не вор, не 
  пьяница - не забудьте, что нуль лучше и несомненнее всего другого выполняет 
  все эти условия. Не думаю, чтобы князь Андрей был приятным сожителем, 
  собеседником и т. д., но всего менее он герой, способный представлять нить, 
  на которую поддевают внимание читателя. Разве Гектор и Дон-Кихот не 
  порядочные люди? А между тем они нечто и другое, во имя чего они интересны. 
  Тут-то есть в деле искусства своя порядочность. Гомер и Сервантес могли бы 
  сделать главными героями и Тирсита и Санчо Пансо, но не сделали бы той 
  ошибки, в которую я впал в моих "Военных записках" {4}. Я вздумал 
  группировать события рассказа около человека-нуля-героя. Это неисполнимо. 
  Нельзя на белой бумаге писать водой. Пока князь Андрей был дома, где его 
  порядочность была подвигом, рядом с пылким старцем-отцом и дурой женой, он 
  был интересен, а когда он вышел туда, где надо что-либо делать, то Васька 
  Денисов далеко заткнул его за пояс. Мне кажется, что я нашел ахиллову пяту 
  романа, а впрочем, кто его знает. 
  У меня лично никогда не было к талантам писателей ничего, кроме любви и 
  глубокой симпати Я говорю, как старый столяр говорит молодому: "Отчего 
  фанерка дует и не пристает к дереву". А быть может, и старый столяр врет. 
  Вчера уехал от нас Борисов, прогостив 4 дня. 22 июля у нас бал. На Вас 
  плоха надежда, но если бы милейшая Татьяна Андреевна осчастливила наш день - 
  это было бы ух как хорошо. 
  Хлеба и сено у нас далеко ниже посредственного, но это не мешает мне 
  быть совершенно счастливым и довольным в нашем тихом уголке. У нас с женой 
  день так полон заботами и хлопотами, что не видишь и не замечаешь, как 
  докатываешься до вечернего самовара. 
  Уставная грамота наша написана к обоюдному удовольствию - и слава богу, 
  теперь можно тихонько катиться под ту гору, внизу которой ожидает 
  трехаршинная ямка. Надо сказать, что когда оглянешься назад, мало хорошего, 
  а что и было, то куплено неподценно дорого. 
  Поцелуйте за меня ручку у Вашей красавицы-хозяйки и пожелайте ей от 
  меня всего, всего лучшего. Жена обоим Вам крепко жмет руку и просит 
  засвидетельствовать тетеньке наш общий и низкий поклон. Хоть бы Софья 
  Андреевна заставила Вас когда-нибудь черкнуть мне 2 слова. Вы такой мастер 
  писать, не все же ловить баранов под ляжку. 
  
  Ваш А. Фет. 
  
  22 
  
  Г. Орел. Степановка, 15 июня <1867 г. >. 
  
  Edel sei der Mensch, 
  Hillreich und gut! 
  Denn das unterschcidet ihn 
  Von alien Wescn, die wir kennen {1}. 
  
  Вот гимн! Вот Гете! Выше этого не пойдет религия человека, и 
  действительность не перестанет с этим враждовать. Какой Вы недобрый, что не 
  черкнете мне в Орел словечка, хотя отлично знаете, что едва ли есть человек 
  способный Вас оценить полнее меня. Это не фраза, а правда. Мне дороже всего 
  кремень, как ты его ни поверни и ни ударь, все-таки из него искры, а не 
  ореховая скорлупа. Мне все проповедуют: "Надо, мол, людей брать, как они 
  есть". Прекрасно, господа, но ведь и я человек и меня, в таком случае надо 
  брать, каков - "Фелица, я развратен" {2}. Вас не надуешь, и слава богу. 
  <...> 
  Читали Вы пресловутый "Дым"? {3} У меня одна мерка. Не художественно? - 
  не спокойно? - дрянь, форма? Сам с ноготь, борода с локоть. Борода состоит 
  из брани всего русского, в минуту, когда в России все стараются быть 
  русскими. А тут и труженик честный _посредник_ представлен жалким дураком, 
  потому что не знает города Нанси. В России-де все гадко и глупо и _все надо_ 
  гнуть насильно и на иностранный манер. На этом основании и дурак Литвинов 
  _изучил_ иностранную агрономию, чтобы ему, дураку, _применять_ ее в своем 
  имении. Ясно, осел. Не все ли это равно, что под русскую брыкуху запрягать 
  паровоз? Этого мало. Между всеми русскими негодяями и дураками оказывается 
  порядочный герой, истосковавшийся по аристократическому кругу, который будто 
  бы презирает, и бросающий женщину, которую будто бы уважает и любит, только 
  из-за того, что нанюхался волос женщины, которую с детства знает и признает 
  окончательно для себя непригодной. Мало того, этому краеугольному камню 
  русских и порядочных людей (в глазах автора) ни разу и на ум не пришло, что 
  женщина, которую он сманывает, жена другого - имя которого она носит и т. д. 
  Неужели это прогресс? Мужики за это оглоблей бьют. Порядочные люди борются, 
  насколько сил хватает, а жулики-прогрессисты об этом не думают. 
  В чем же, спрашивается, _гражданский подвиг_ рассказа (литературный - в 
  уродстве и несообразности целого)? Очевидно, что главная цель умилостивить 
  героев "Русского слова" и тому подобных, которые так взъелись на автора за 
  "Отцов и детей" {4}. Эта цель достигнута, к стыду автора. Вот почему мне 
  грустно, и я не пишу к Тургеневу. Что я буду писать? И в том и в другом 
  случае я вижу один и тот же мотив - эгоистическое чесание (извините за 
  выражение) избалованного пупка. Но, по-моему, так не должен жить человек, 
  кто бы он ни был. Этим не растет ни народ, ни государство, ни общество. А 
  наша дура критика сидит разиня рот и не понимает, в чем дело. Но довольно об 
  этом. 
  Неужели мы за все лето не увидимся? Как вы живете-можете? Что 
  прелестная Софья Андреевна, которой мы оба с женой земно кланяемся? Что 
  тетенька Татьяна Александровна? Что рояль, настроили ли? Дьяков, говорят, 
  вернулся. Мы сидим безо ржи окончательно, да, кажется, я буду без яровой 
  пшеницы, и мои кони могут зимой играть на лире. Травы отвратительны. 
  Не слыхали ли чего о Московско-Курской чугунке? Неужели и до Тулы не 
  пойдет она в этом году? Право, пора. Кажется, ты более заботишься о 
  прогрессе на словах, чем на деле. 
  Что издание Вашего романа? Я первый его покупатель. Я все строюсь, то 
  есть все исправляю чужие грехи, и уже дошел до того, что чувствую страх при 
  виде топора и лопатки каменщика. Хуже гильотины. Неужели вы не обрадуете 
  меня строчкой? 
  Крепко жму Вашу руку. 
  
  А. Фет. 
  
  Все сказанное о "Дыме" я не говорил бы, если бы не было внушительного 
  тона. Если бы автор просто рассказывал, я бы сказал: "Да! и это бывает". 
  Мало ли что бывает на свете. Но когда мне бессовестного глупца рекомендуют в 
  идеалы для подражания, тогда я низко кланяюсь и говорю: "Что же! Дай бог 
  Вам, но только не мне". Человек только потому не зверь, что он человек, и 
  эгоизма проповедовать нечего, когда его ежедневно трубой легионов архангелов 
  проповедует природа. 
  Можно проповедовать воздержание, любовь ко врагу и самопожертвование, и 
  некоторые делали это с большим успехом, но что значат слова: "Старайся 
  ежедневно как можно плотнее и повкуснее пообедать, а в голодный год вдвое?" 
  {5} 
  Der Herr говорит в прологе "Фауста" предстоящему дьяволу, клевещущему 
  на природу человека (следовательно, на творца этой природы): 
  
  Und steh beschamt, wenn du bekennen musst: 
  Ein guter Mensch in seinem _dunklen_ Drange 
  Ist sich des rechten Weges wohl bewusst {*}. 
  {* И посрамлен да будет сатана! 
  Знай: чистая душа в своем исканье _смутном_ 
  сознаньем истины полна (нем.). 
  
  И когда этот dunklen Drang не действует, испортился, люди делаются гадки до 
  отвращения. 
  В художественном произведении напряженность великое дело. Но она должна 
  быть к центру, а не из окружности вон. Чем она выше к центру, тем лучше, - 
  Гамлет, Фауст, Макбет. Чем она выше вон из окружности тем уродливей, 
  болезненней, хуже. _Дядя Том_ и прочее. 25-го июня у нас выборы судей. 
  Черкните и аукнитесь! Видите, сколько я накакографил. 
  
  23 
  
  1 января 1870 года. 
  
  С Новым годом и старым счастьем! <...> Сию минуту кончил шестой том 
  "Войны и мира" и рад, что отношусь к нему совершенно свободно, хотя штурмую 
  с Вами рядом. Какая милая и умная _женщина_ княгиня Черкасская, как я 
  обрадовался, когда она меня спросила: "Будет ли он продолжать?" Тут все так 
  и просится в продолжение - этот 13-летний Болконский, очевидно, будущий 
  декабрист. Какая пышная похвала руке мастера, у которого все выходит живое, 
  чуткое. Но, ради бога, не думайте о продолжении этого романа. Все они пошли 
  спать вовремя, и будить их опять будет для этого романа, круглого, уже не 
  продолжение - а канитель. Чувство меры так же необходимо художнику, как и 
  сила. Кстати, даже недоброжелатели, то есть не понимающие интеллектуальной 
  стороны Вашего дела, говорят: "По силе он феномен, он точно слом между нами 
  ходит". Я ненавижу _умных и ученых_ людей. Я изучал Горация, я любовался 
  нравственно-слабой, жирной эпикурейской фигурой, либерально набожным 
  сластолюбцем, наполненным преданий афинского приличия и того героического 
  строя, который двигал всем классическим миром, как движет теперь даже 
  атеистами, - христианство. Я радовался всякой остроумной догадке или 
  доказательству ученого комментатора насчет того или другого места или 
  подробности. Но мне противно было, когда к моему герою относились, как к 
  книжке или кнуту, которым надо пробирать. Одно _умное_ или _жестокое_ 
  (Островский) слово меня приводит в озлобление, и я сам начинаю говорить 
  жестокие слова: "_Пистолет. Кавказ_". Так, например, из писем и писаний 
  Тургенева я вижу, что он теперь выдумал умное слово _свобода_, связывая его 
  с знанием, то есть наукой. Очевидно, что он раз приискал такое слово, но не 
  сообразит, что это понятия двух разнородных, не имеющих ничего общего, 
  порядков. То, что я хочу сказать, я еще и сам хорошо не обдумал, а только 
  чувствую, что тут нет противоречия. Свободы приобрести нельзя, а можно с ней 
  родиться. Дуб свободен, плющ не свободен, ему нужна чужая подпорка, и тут 
  ничем не поможешь - он плющ. Еврипид, несмотря на божественное могущество 
  гения, несвободен, в нем прет вся Греция, с которой он управиться не может, 
  да и в голову ему это не приходит, как листу, уносимому потоком плыть к 
  истоку. _Шиллер_, величайший певец свободы, не свободен - в нем прет немец и 
  вся история, в Гете прет тот же немец, но на этом немце, с его наукой и 
  историей, едет Гете, потому-то немцы и кричат, что он предатель и эгоист. 
  Только слабоумные люди видят в науке колдовство, а в жизни простоту и 
  тривиальную будничность, тогда как это совсем наоборот. Как бы высоко ни 
  забралась математика, астрономия, это все дело рук человеческих - и всякий 
  может шаг за шагом туда взлезть, проглядеть все до нитки, а в жизни ничего 
  не увидишь - хоть умри - тут-то тайна-то и есть. <...> Я могу признавать 
  пользу и интерес статистических данных. Но когда меня хотят оседлать таким 
  силлогизмом: статистика - цифры, цифры непогрешимы - ergo статистика точная 
  наука, - я говорю - э-ге! вон куда метнул! Я сую всю пищу без разбора в один 
  желудок, который варит и отделяет, стало быть, кровь и желчь, кость и сало, 
  все равно, хотя по удельному весу, по субстанциям это небо и земля. Во все 
  живые явления, выражаемые статистическими цифрами, ежесекундно вторгается 
  океан саморазличнейших исчислимых жизней, что говорить о цифрах, выражающих 
  данные статистики, все равно, что о носах, будь это чукотский, птичий нос 
  или нос корабля или чайника. Словом, владеть своим я по отношению к лошади, 
  человеку, грамматике, физике, танцам - значит быть свободным, а выдумать 
  какое-нибудь новое слово вроде _учиться, чтобы быть свободным_, и носиться с 
  ним, припевая: "Акей аб! акей ось!" - значит старый романс: 
  
  Тебя забыть, искать _свободы_! 
  Но цепи я рожден носить... 
  
  Вот почему Ваша интеллектуальная свобода так мне дорога и так бесит и 
  волнует всех почти без исключения. Зашла речь у Черкасских об второй части 
  эпилога, и все стали меня бить, зачем я это написал {1}. Я попробовал 
  защищаться, но увидал, что это глупо. 
  Около меня сидел Ив. Аксаков, он еще не читал. "Жаль, - сказал я, - я 
  бы послушал, что Вы скажете". - "Я уверен, что найду непременно много 
  блестящих и верных мыслей". Я крепко пожал ему руку, сказав, это ему приятно 
  будет услыхать. Но для других это "_Иудин соблазн, если нам не безумие_". И 
  иначе быть не может. Как же можно, в самом деле, трогать руками книжки и 
  науки. Если б это было можно, то это бы значило и доказывало, что мы знаем 
  науки, как знаем свои отличные носовые платки, которые мы и любим и трогаем. 
  Ведь это хорошо колодезнику сесть верхом на перекладину и с лопатой 
  опускаться на дно работать, а мы должны подойти, взглянуть и крикнуть, - ах, 
  какая неизмеримая, страшная, таинственная глубина. Если ты, тетенька, 
  осмелилась когда-нибудь подумать подойти к колодцу- то я тата скажу, и тогда 
  век не забудешь. Попробуй - как колодезник, который только сейчас расчищал 
  на дне ключи, сказать, что там нет ничего таинственного, чего бы не было и 
  здесь, на поверхности, - они его сочтут или за тупого человека, или за 
  фарсера {шутника, балагура (от фр. farceur).}. <...> У Вас руки мастера, 
  пальцы, которые чувствуют, что тут надо надавить, потому что в искусстве это 
  выйдет лучше, - а это само собой всплывет. Это чувство осязания, которого 
  обсуждать отвлеченно нельзя. На следы этих пальцев можно указать на 
  созданной фигуре, и то нужен глаз да глаз. Не стану распространяться о тех 
  критиках по поводу шестой части: "Как это грубо, цинично, неблаговоспитанно 
  и т. д.". Приходилось и это слышать. Это не более, как рабство перед 
  книжками. Такого конца в книжках нет - ну, стало быть, никуда не годится, 
  потому что _свобода_ требует, чтобы книжки были все похожи и толковали на 
  разных языках одно и то же. "А то книжка - и не похожа - на что же это 
  похоже?" Так как то, что в этом случае кричат дураки, не ими найдено, а 
  художниками, то в этом крике доля правды. Если бы Вы, подобно всей 
  древности, подобно Шекспиру, Шиллеру, Гете и Пушкину, были певцом героев, Вы 
  бы не должны сметь класть их спать с детьми. Орест, Електра, Гамлет, Офелия, 
  даже Герман и Доротея существуют как герои, и мне возиться с детьми 
  невозможно, как невозможно Клеопатре в день пиршества кормить грудью 
  ребенка. Но Вы вырабатывали перед нами будничную изнанку жизни, беспрестанно 
  указывая на органический рост на ней блестящей чешуи героического. На этом 
  основании, на основании правды и полного гражданского права этой будничной 
  жизни, Вы обязаны были продолжать указывать на нее до конца, независимо от 
  того, что эта жизнь дошла до конца героического Knalleffekt {шумный успех 
  (нем).}. Эта лишне пройденная дорожка вытекает прямо из того, что Вы с 
  начала пути пошли на гору не по правому обычному ущелью, а по левому. Не 
  этот неизбежный конец нововведения, а нововведение самая задача. Признавая 
  прекрасным и плодотворным замысел, необходимо признать и его следствие. Но 
  тут является художественное _но_. Вы пишете подкладку вместо лица, Вы 
  перевернули содержание. Вы вольный художник, и Вы вполне правы. "Ты сам свой 
  высший суд". Но художественные _законы_ для всяческого содержания неизменны 
  и неизбежны, как смерть. И первый закон - _единство представления_. Это 
  единство в искусстве достигается совсем не так, как в жизни. Ах! бумаги 
  мало, а кратко сказать не умею! В жизни - Демосфен на площади, с кипящей 
  филиппикой на устах, и Демосфен, все потерявший, одно и то же лицо, а в 
  искусстве одна статуя в Риме, а другая в Париже, и обе прелестны, но не 
  совместимы. В жизни и Пьер и Каратаев могли вонять во вшах и потом надеть 
  чистое белье и фраки, оставаясь, в существе, теми же, какими были в грязи. 
  Но в искусстве Пьер это может и должен пережить, как Петя должен быть убит, 
  а Каратаев так и должен остаться пристреленным под березкой. Тронуть его 
  оттуда невозможно, как невозможно заставить Милосскую стирать белье. Гектор, 
  Ахиллес - характеры, а Алтиной, Нарцисс - красота, а не характеры, - даром, 
  что мужчины. Елена, Офелия, Гретхен, Наташа {2}, как ни вертись художник, - 
  красота, а не характер. Художник хотел нам показать, как настоящая женская 
  духовная красота отпечатывается под станком брака, и художник вполне прав. 
  Мы поняли, почему Наташа сбросила Knalleffekt, поняли, что ее не тянет петь, 
  а тянет ревновать и напряженно кормить детей. Поняли, что ей не нужно 
  обдумывать пояса, ленты и колечки локонов. Все это не вредит целому 
  представлению о ее духовной красоте. Но зачем было напирать на то, что она 
  стала неряха. Это может быть в действительности, но это нестерпимый 
  натурализм в искусстве... Это шаржа, нарушающая гармонию. Кланяйтесь всем 
  
  Ваш А. Фет. 
  
  24 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Полустанция Еропкино. 26 марта <1876 г>. 
  
  "Дух бодр - плоть же немощна". 
  Все это время, дорогой граф, проводил я под гнетом собственного 
  бессилия. И теперь еще с небывалым напряжением держу перо. Теперь как будто 
  побольше сил, хотя я даже на урок к Оле не всхожу по лестнице, а она ходит 
  ко мне. 
  Сегодня серенький вешний день, и мои поехали сеять под борону с 5 
  молодыми матками. Матки пошли покойно. По саду ручьи. Брат Петр Афанасьевич 
  чуть не ежедневно поет Вам с графиней хвалебные гимны в минуты, когда 
  отрывается от убийственно-напорного изучения английского языка. Мы с Олей 
  прошли историю до конвента и консульства. Но все это не утоляет духовной 
  жажды. Утоляет ее сознание, что на Руси сидит в Ясной Поляне человек, 
  способный написать "Каренину". "Ouandoque bonus dormitat Homerus" {Иногда 
  дремлет и добрый Гомер (лат.).}, говорит Гораций. Есть и в "Карениной" 
  скучноватые главы. Мне скажут: "Они необходимы для связи целого". Я скажу: 
  "Это не мое дело". Но зато все целое и подробности, это - червонное золото. 
  В некоторых операх есть трио без музыки: все три голоса (в "Роберте") поют 
  свое, а вместе выходит, что душа улетает на седьмое небо. 
  Такое трио поют у постели больной - Каренина, муж и Вронский. Какое 
  содержание и какая форма! Я уверен, что Вы сами достигаете этой высоты 
  только в минуты светлого вдохновения, а то сейчас является так называемая 
  "трезвая правда Решетникова" {1}, с тупым раздуванием озлобленных ноздрей. 
  Та грубая, зверская ненависть, которая с самых, по-видимому, вершин 
  воспитания и науки нет-нет в каждом столетии заявит себя не только 
  петролейщицами, но и разбиванием своих (Вандомская) и чужих (Милосская) 
  памятников высокого. Не смей-де быть высоким, - я подл, будь и ты таким, а 
  то убью. 
  Жена говорит, что теперь в моду взойдет объясняться в любви посредством 
  инициалов {2}. 
  Гомер дает каждому, что тот может взять. Но что тот-то может взять? 
  Наверное, то, чего не стоит и подымать. 
  А небойсь чуют они все, что этот роман есть строгий; неподкупный суд 
  всему нашему строю жизни. От мужика и до говядины принца. Чуют, что над ними 
  есть глаз, иначе вооруженный, чем их слепорожденные гляделки. 
  То, что им кажется несомненно честным, хорошим, желательным, изящным, 
  завидным, оказывается тупым, грубым, бессмысленным и смешным. Последнего они 
  в своем английском проборе ужасно не любят. А дело-то выходит бедовое. Вот 
  Тургенев все пишет рассказы вроде "Часы", да вперед засылает соглядатаев 
  осведомиться: хорошо ли публика почивала, да в духе ли? - И увы! все 
  спрашивают друг друга: зачем это он все говорит. А тут и англичане говорят: 
  "Это глубокая пахота, тут все корешки повыворотило". Заметьте: у Тургенева 
  нет теперь рассказа без _ссыльного отца_. Это единственная соль, которой 
  заправляется непосыпанная резка из старой, третьегодичной соломы. Но с Вами 
  никогда не кончишь. На святой собираюсь с Марьей Петровной в Питер спросить 
  Боткина: "Что делать?" А на обратном пути хотим заехать к Вам с 7-часовым 
  поездом в Тулу, прислав за день телеграмму. Напишите, возможно ли это? Все, 
  все мы Вам и графине усердно кланяемся и желаем здоровья. 
  
  Преданный Вам А. Шеншин. 
  25 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Полустанция Еропкино. 
  
  3 мая <1876 г.> 
  
  <...> Письмо Ваше до того для меня значительно и чревато содержанием, 
  что я только, как Федор Федорович {1}, когда ему нечего говорить, готов 
  протяжным голосом повторять: "Ja-j-j-a". <...> Жизнь (день прекрасный, 
  солнечный, соловьи поют, и я купил отличную вороную матку рысистую) снова 
  фактически отодвигает меня от самого края нирваны, в которую все время mit 
  Sehnsucht {с тоской (нем.).} смотрело мое недовольство и мука. Вы правы, я 
  не встречал двух людей, которые бы так искренно, так взаправду смотрели на 
  великую нирвану и даже санзару {2}. Люди обыкновенно об них не говорят, а 
  если говорят и даже пишут томы, то к слову, как на тему красноречия, чтобы 
  тотчас же уйти в какую-нибудь мельчайшую подробность обыденного быта, где 
  всем управляет Ваш несравненный бог мух. Der Fliegengott. 
  Письма мои к Вам, как и Ваши ко мне, не литература, а грезы облаков. 
  Порядку в них и ранжиру не ищите, но в причудливой и отрывочной игре их 
  отражается то творческое дуновенье, которого не найдешь в скалах, полях, 
  словом, в оконченных произведениях из неподвижного материалу, воздвигнутых 
  той же творческой рукой. 
  Давно хотел я Вам сказать, что государство со своей точки размножения 
  людей, платящих повинности, казнит скопцов. Но что _скопчество_ есть самый 
  логический вывод из буквального учения Христа, не говорю о словах: "Иже 
  оскопится меня ради, тот мой слуга". Какой подвиг может быть для плотеборца, 
  как убить самый корень - высшую Bejahung des Willens? {утверждение воли 
  (нем.).} Это для меня давно было неоспоримо и хотел Вам это передать. А тут 
  вдруг читаю в тексте церковных преданий о видении ангелов (у Костомарова в 
  нескольких местах): "Некие прекрасные скопцы в белых ризах", то есть прямо 
  ангелы. А писали это люди без верования, более нас чуткие к нравственным 
  идеалам. Стало быть, я был прав. 
  Теперь напишу Вам психологическую правду, но по форме ужасную чушь, из 
  которой сами вытаскивайте ноги, если можете, а Вы можете, порукой все Ваше 
  бытие. В последний раз, как и всегда при свидании, Иван Петрович Новосильцев 
  приветствовал меня обычной фразой: "Toujours le plus joli pied du monde" 
  {Как обычно самая красивая нога в мире (фр.).}, глядя на мои ноги. Мои 
  сапоги сжались к остальным двум моим братьям. Вот и настоящий мой патент на 
  народность, которая, как и у зверей, только основание к известным от них 
  требованиям и не обращенным к ним известным надеждам: "Скакать, но не 
  тяжести возить. Думать, но не молотком бить целый день". Но ведь это 
  все-таки надежда, не более. Может случиться, что Донец обскочит кровную 
  английскую. Признавая очевидные права породы - я ни на волос более ей не 
  приписываю сверх ее данных. Тем не менее я несказанно доволен моим внесением 
  в родословную книгу {3} по отношению к кому бы Вы думали? К Вам. Мне часто 
  говорят: "Люби меня не за богатство, не за талант, не за душевную или 
  телесную красоту, а за меня самого". Начало этой фразы можно слушать, а к 
  концу выходит дичь. Право, в Вас, например, мне дорог не поэт Толстой, а по 
  преимуществу животрепещущий, глубокий, наблюдательный и самобытный разум. Но 
  если бы он не был поэтом и был дураком? Тогда бы он не был Л. Толстым, ergo, 
  о нем не могла бы идти и речь. Несмотря на все это, меня постоянно в 
  сношениях с Вами и только с Вами беспокоила мысль, а ну как он терпит мою 
  близость из-за Фета? Теперь этот пузырь прорвался, и я о нем и не думаю. 
  Теперь никакие другие соображения, кроме вопроса, стоит ли для Толстого моя 
  начинка этой близости - не существует, называйся я хоть X. Y. Z. Все это 
  пришло в голову по поводу статьи о сенсимонизме в "Revue des deux Mondes". 
  Все им хочется направлять природу и силу вещей, то есть делать, чтобы вода 
  была не мокра. Для меня главный смысл в "Карениной" - нравственно-свободная 
  высота Левина. Отнимите у Левина великодушие по породе - он будет врать, 
  отнимите состояние- он будет врать в окружном суде, сенате, в литературе, в 
  жизни. Может ли голодающий быть ценителем роскошного обеда? Напрасно теперь 
  журналисты выхваляют науку - она им кимвал звучащий, потому что она уличная 
  сволочь, и у них, как у французской и немецкой буржуазии, не было научных 
  преданий. Они не служители, а лакеи науки, как выразился Тютчев. Напрасно 
  наши дворяне говорят, что не нужно им науки. Наука, в сущности, прирожденное 
  уважение к разуму и разумности в широком смысле. А кто не уважает высших 
  интересов человечества, не может ни в чем дать хорошего совета. А ведь их 
  пусти непременно в советники, да еще в действительные, тайные. Ну, что эти 
  прирожденные слепцы могут тайно посоветовать, кроме поездки в Буф? А тут 
  Боборыкин, - однофамилец губернатора, прислал ко мне жалобу на то, что 
  состоящий ему должным 6 рублей крестьянин вечером злонамеренно зашел к нему 
  в залу и, отвечая грубо, ушел. Но в сенях злонамеренно закричал: "Караул", и 
  схватил половую щетку, с какой прибежал в людскую и объявил, что он, 
  Боборыкин, его избил. _Между тем щетка осталась все та же_. Хорошо? И потому 
  он просил поступить _по законам_ за злостную клевету. Надо прибавить, что 
  такую клевету про него разглашают очень часто. Но на этот раз сей слух, что 
  хотя _щетка_ и осталась все _такая же_, то в этом ребра помещика не повинны. 
  Конечно, не эти люди удержат нас на Вашей идеальной высоте. Видно, у истории 
  свои задачи, которых она не раскрывает до разрешения. 
  Сию минуту приехала так давно ожидаемая нами М-Не Козлова, жившая у 
  Кейзер, у которых в доме Frankfurt а/М, по их словам, жил Шопенгауэр. 
  Сказывают, что он не разлучался с трубкой, а он противник курения табаку. 
  Едва ли верна повесть о трубке. 
  <...> 
  Спасибо, что отвел душу, побеседовав с Вами. Вот уже истинно dixi et 
  animam solvavi {сказал и душу облегчил (лат.).}. 
  Как здоровье графини? Мы все, начиная с жены и Оли, просим ее принять 
  наши поклоны и лучшие желания. 
  
  Преданный Вам А. Шеншин. 
  
  Чтобы быть художником, философом, словом, стоять на _высоте_, надо быть 
  свободным, то есть не торчать до одурения на поезде железной дороги, или в 
  конторе, или в окружном суде. Таких еще не бывало. 
  
  26 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Полуст. Еропкино. 9 марта <1877 г.>. 
  
  Немедленно отвечаю на письмо Ваше от 6-го марта. 1-е - радуюсь, что 
  Боткин успокоил Вас насчет графини Софьи Андреевны. Это главное. Второе - 
  крайне жалею о Ваших головных болях. Я ими редко страдаю, но терпеть их не 
  могу. У меня torpidity {онемелость (англ.).} ходит все время из шеи в плеча 
  и т. д., гадко, но все лучше головной боли. Кашель пароксизмами бьет меня до 
  одуренья. 
  Представьте себе, дорогой граф, что Вы, без всякого преувеличения, 
  единственно для меня интересный человек и собеседник на (как Курсей, мой 
  уланский командир говорил) _земском шаре_. Бывают и такие, что говоришь ему 
  и, кажется, понимает, но в то же время утробой чувствуешь, что он ничего не 
  понял и никогда не поймет, как невиннейший младенец. 
  Не знаю, получили ли Вы мое длинное письмо в Двух листах. Шопенгауэр 
  говорил, что разговор только об общих предметах интересен. Хотя Вы 
  совершенно справедливо находите, что один в поле не воин, но что же мне 
  делать, если Россия, цивилизация (Ах! какое словцо подвернулось!), история 
  Руси, книги бытия по отношению к Дарвину и самое кольцо Сатурна, которое уж, 
  кажется, никого не трогает, в тысячу раз для меня интереснее вопроса о том, 
  у кого моя соседка шила свою balayeuse {юбка с воланом (фр.).} и было ли у 
  другой по этому случаю колики и истерика? 
  Но можно ли серьезно относиться к видимым усилиям литературы 
  разъяснять, как нам быть и жить на основании естественно-исторических 
  условий, нам, славянам? Если славянин не заключает представления об 
  особенной породе, как у всех животных, то оно пустой звук. Нет! кричат: 
  "Русский, это отдельный особенный человек, и мы укажем на его особенность". 
  Ну, указывай. Когда он сморкается, то в кулак. Но укажите <нрзб> этим 
  изыскателям, что русский не мог и не может жить без царя, чему вся его 
  история, начиная с Гостомысла и Самозванцев, до Михаила, Анны Ивановны, 
  Пугачева и декабристов с супругой конституцией - служит примером, скажут фи, 
  не либеральный писатель. Вам бы хотелось ночью задать бал или лезть в клеть, 
  и Вы в полдень меня спрашиваете, что теперь на дворе. Я отвечаю самым 
  нелиберальным тоном - день. Там судят на казенный счет червонных валетов 
  {1}, которые разбросали по всем слоям общества свои карты, а тут Тургенев в 
  "Нови" выставляет их единственно нравственными людьми среди общего сброда 
  негодяев и дураков. Пожалуйста, прочтите и напишите, что это, по-Вашему. Не 
  только прочел несколько раз присланные стихи, {2} но проверял внутренне мое 
  впечатление и скажу по крайнему разумению. Это, без сомнения, неизмеримо 
  выше всего, что печатают у нас по части стихов. Направление поэтических 
  поисков здоровое и верное, ищет не в пятку, а туда, где сияет красота. Не 
  худо даже и то, что тут все еще чужое. Тут Лермонтов сырьем - даже с его 
  размерами и непрерывной мужской рифмой, как в стихотворении "Сокол" и "Живой 
  мертвец". Молодой лирик не может не рабствовать перед чужой красотой. Пушкин 
  раболепствовал перед Парни, а потом перед Байроном. А что наш поэт молод, 
  видно из его неумелости совладеть с формой и иногда различить прозу от 
  поэзии. Такие стихи, как "А если б кто-нибудь мог тут", "Кричу но мрет без 
  пользы крик", но все это выкупается такими стихами, как 
  
  Скоро молнии блестящей 
  Между черных туч 
  Беспощадный, все разящий 
  Вырежется луч. 
  
  В стихотворении "Ангел милый, ангел неясный" тонина, то есть 
  воздушность чувства не нашла соответственной формы, которая не довольно 
  тонка, - и потому вышло общее место, производящее впечатление несообразного 
  и спешного. В общем, талант бесспорный. Но выйдет ли из него что - кто 
  скажет. 
  Мечтаю быть у Вас около 12-го мая. Письмо не может заменить и 3-х минут 
  свидания. Дух мой рвут зубами на все стороны. Графине общий наш поклон. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  27 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Полустанция Еропкино. 
  
  12 апреля <1877 г.>. 
  
  Как досадно, дорогой граф, что самые дорогие для меня мои письма к Вам 
  - не доходят. Когда хочется быть понятым - а тут осечка. Не хочу, вне всякой 
  нелепой скромности, равняться с Вами. Но, мне кажется, самое дорогое для нас 
  - наша искренность и серьезность. Наше убеждение - действительно убеждение, 
  наша вера - действительная вера, которая все проникает, а не сидит в доме на 
  чердаке, как заблудшая чужая кошка. 
  Прочел мартовскую "Каренину" {1}. Не говорю о мастерстве подробностей - 
  руки болтаются, ламповое стекло чистит, портрет и высота красоты, 
  _прекрасно_ влюбился в Каренину и _нехорошо_, и жена резко ударяет на все 
  это. 
  Но какая художницкая дерзость - описание родов. Ведь этого никто от 
  сотворения мира не делал и не сделает. Дураки закричат об реализме Флобера, 
  а тут все идеально. Я так и подпрыгнул, когда дочитал до Двух дыр в мир 
  духовный, в нирвану. Эти два видимых и вечно таинственных окна: рождение и 
  смерть. Но куда им до этого! Они даже в течение тысячелетий не сумели 
  разобрать, что такое реально в искусстве и что идеально. Но что идеальней 
  мадонны дрезденской или милосской? Но представьте, чтобы явилась где-либо 
  точь-в-точь та или другая девушка. Какому художнику была бы она нужна? Да и 
  возможно ли живому быть такому? Художники увековечили момент красоты, 
  окаменили миг. А разве можно задержать вне времени живущее во времени? Очень 
  возможно и натурально, что Див, побежденный Пери, принес упрямую китайскую 
  царевну на постель упрямого царского сына, который надел свое кольцо ей на 
  палец. Но невозможно, чтобы Каренина вышла замуж за Вронского и 
  благодушествовала, а Кити привела бы сама любовницу своему мужу. 
  Что Вы в "Войне и мире" некстати говорили о свободе воли - я согласен. 
  Но что все эти дураки ничего не поняли из Ваших глубоких и тяжеловесных 
  слов, то это только доказывает их повальную и безнадежную тупость. Там, где 
  в основу миросозерцания не положена _гранитная скала_ необходимости, там 
  один бедлам. Там адвокаты, прокуроры, международное право, с одной стороны, 
  и право человека, с другой. Если есть у того красного куска мяса, на который 
  гадливо посматривает Левин, права, то и у Вашего сына право на его, то есть 
  Вашу, десятину или корову, а если у Вашего сына нет этих прав, то и у 
  другого коллективно куска мяса их нет. Какие могут быть права у того, кто, 
  если ему насильно не всунут сосца в рот, в первый же день уйдет, откуда 
  пришел, - безапелляционно. Тут царство благодати, а не царство права. Под 
  какие международные права подведет Комаровский теперешний 
  турецко-европейский менуэт? Вот кабы русачки взяли Вену, Дарданеллы да 
  Царьград, вот бы и были права, и историки бы доказали, как 2X2, что иначе не 
  могло быть, а если мы чего не досчитаемся, то Аксаков нам не поможет {2}. 
  Сегодня доламывают, то есть домазывают овес. Погода ужасная, но, 
  кажется, идет к лучшему. Вчера Оля слышала вечером робкое рокотанье соловья. 
  А я, бедняга, выжидаю 13-го, то есть завтрашнего дня, а 14-го поеду с женой 
  в Москву к доктору Новацкому. Когда получите эти строки, мы вдвоем будем, 
  вероятно, в Лоскутной гостинице. Если будете писать, пишите в контору Петра 
  Боткина и сыновей. Шеншину. 
  <...> 
  До какой детской степени мило Ваше помилуй, _прости_, помоги {3}. 
  Сейчас возникает образ мстящего и мстительного существа. Да и как иначе 
  смотреть из мира явлений, где Вас с колыбели травят до могилы. 
  Будьте здоровы, дорогой граф, и старайтесь наслаждаться сознанием 
  отсутствия боли. Всякое благо - только отсутствие зла. 
  На одной из древнейших гробниц египетских меня поразила надпись: "Я 
  никого не обидел, я сострадал несчастным, я... и т. д. я чист, я чист, я 
  чист". Точно голос с того света. Не правда ли? 
  Что-то станется с моей мечтой побывать у вас в Ясной 12-го мая? Наш 
  общий и глубокий поклон графине. Крепко и дружески жму заочно Вашу руку. 
  
  А. Шеншин. 
  
  28 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Полуст. Еропкино. 
  
  23 апреля <1887 г.>. 
  
  ДОРОГОМУ ДРУГУ ГРАФУ ЛЬВУ НИКОЛАЕВИЧУ ТОЛСТОМУ. 
  
  Была пора - своей игрою, 
  Своею ризою стальною 
  Морской простор меня пленял. 
  Я дорожил и в тишь и в бури 
  То негой тающей лазури, 
  То пеной у прибрежных скал. 
  
  Но вот, о море, властью тайной 
  Не все мне мил твой блеск случайной 
  И в душу просится мою; 
  Дивясь красе жестоковыйной, 
  Я перед мощию стихийной 
  В священном трепете стою. 
  
  А. Фет 
  
  Яснее этого я не сумел высказать впечатление, производимое на меня не 
  говорю Вашими произведениями, а всем Вашим существом, как скоро я его 
  соприкасаюсь в области серьезной духовной жизни. Все равно, в какой точке. 
  Не могу, как Вы во вчерашнем письме советуете: написать Вам два слова. 
  <...> Никогда я не чувствовал такого, можно сказать, сибаритского 
  довольства жизнью. Сегодня второй солнечный день, и, право, можно слышать, 
  как трава, ликуя, лезет из земли. Пчелы, когда я шел под вербами смотреть 
  жеребят на гумне, так и распевают над головой, и ни одна не тронет. Ей не до 
  того. Сейчас смотрел. Паскаля у меня нет, и я знаю его по отрывкам с 
  университетского курса Пако. До Паскаля ли тогда было? Читал в "Revue des 
  deux Mondes" об инстинкте. Вот Вам, ждешь важного - и ступай ни с чем. А что 
  сказано, давно известно, да ни к чему не ведет. 
  
  Еще, еще! Ах, сердце слышит 
  Давно призыв ее родной, 
  И все, что движется и дышит, 
  Задышит новою весной. 
  
  Уж травка светит с кочек талых, 
  Плаксивый чибис прокричал. 
  Цепь снеговую туч отсталых 
  Сегодня первый гром порвал. 
  
  Можете ли Вы, поэт, спрашивать, в какой мере Вы мне дороги? Когда это 
  было, чтобы в тот же день я написал 2 стихотворения, худо ли хорошо - это 
  другой вопрос. И это только вследствие Вашего, как всегда дорогого, письма. 
  Заранее торжествую по случаю смерти Карениной и Вашего воскресения от 
  обязательного труда. Помню, в ребячестве читал: о работе египетской и Пасхе. 
  28 апреля у Вас будет Пасха. Но что к тому времени будет со мной, единому 
  богу известно. 
  "Мыши пили воду. Баба мыла руки. Маша била Васю", раздается из 
  коридора, где девочка, благодаря Вашей превосходной "Новой азбуке", читает 
  эти истины, 10 дней тому назад увидавшая впервые буквы. Пора окончательно 
  убедиться людям, что книжки для детей не составляют исключительной области 
  людей, не способных ничего писать для взрослых. 
  От брата Петруши получил с похода самое милое, дружеское письмо. Видно, 
  что он совершенно в своей сфере, что его полюбили и начальники и товарищи. 
  Пишет, что воюет с непокорным конем. Но поход, в этом случае, лучшая школа. 
  При втором переходе весь азарт пропадает. Пишет, что не дает своего адреса, 
  сам его не зная. 
  При малейшей возможности буду у Вас, известя телеграммой о часе 
  приезда. 
  <...> Молодые поэты, очень молодые, увлекаются звоном рифмы, как не 
  умеющие играть - бренчат на балалайке. Выходит и звонко и в рифме. Но поэту 
  надо ждать бога, когда хоть тресни, а надо сказаться душой, воздерживаясь от 
  онанизма бессмысленных рифм. Можно быть поэтом без единого стиха и наоборот. 
  У меня был Кулябко, приятель, воспитанник Павлова пансиона. Не сын ли его 
  пишет? Все мы усердно кланяемся графине и Вам. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  29 
  
  7 января. Будановка <1878 г.>. 
  
  "В 7 дней сотворил бог вселенную - из ничего". 
  С первого же дня приезда в Воробьевку порывался Я поблагодарить Вас и - 
  хотел написать прелестную, но по корнесловию нашел, что справедливей 
  написать - истинно прекрасную {1} графиню за отрадные часы в Ясной Поляне. 
  Но, не осмотревшись вокруг себя, выдал за проявление моей 
  признательности, которая Вам и без того известна, - ничего, - и поудержался 
  до чего-нибудь. Вторая моя благодарность должна относиться к богу, который, 
  кажется, воздержался наказать мои коленки за 57-летнее гусарство из Тулы. 
  Живу я пока в кухонном флигеле в 2 комнатах, считая и переднюю, а в 
  доме господствует столпотворение, и поэтому я написал жене, чтобы она вместо 
  10-го выехала из Москвы 14-го, так как прекрасное помещение во флигеле не 
  будет раньше отделано, а нам в этом флигеле придется прожить едва ли до 
  конца января. Беда моя в том, что вечером не могу читать, а тут кончается 
  работа в доме и делать нечего, а пасьянс слишком скучен. Даже газеты еще не 
  привыкли ко мне бегать в Будановку, и я еще вчера послал по этому поводу 
  слезную мольбу к Константину Александровичу. 
  В свободные минуты внимательно читаю Апокалипсис, а надо бы начать с 
  Павла. Но так попался, а Канта не стану пробирать, пока не уйду в свой 
  кабинет наверху в доме. Признаюсь, я философские книги читаю с большим 
  напряжением. Мне это дается нелегко. Надо даже признаться, что привычка все 
  обобщать мешает жить. Истинный практик видит свои паровик или дугу, и ничего 
  другого и видеть не хочет! Какое ему дело до дворян, мещан, купцов или 
  крестьян? А я, каюсь, на них натыкаюсь. Видя лошадь, я спрашиваю, не убьет 
  ли ее чугунка, и отвечаю: "Нет, не убьет, она слишком прекрасна и полезна". 
  Зачем наши дворяне не читают истории? Они бы узнали, что все первоклассные 
  итальянские магнаты, даже патентаты, жили и держались торговлей: Орсини, 
  Колонны, Сфорцы, Медичисы и т. д. А наши до сих пор думают (извините за 
  шуточный камешек в огород), что что-то постороннее, когда цари за заслугу 
  дарили земли и когда жизнь стоила грош, - само собою сделается. Я понимаю, 
  что можно подобно Гурке не иметь ни за собой, ни за женой ничего - и все 
  себе заслужить. Но не понимаю, чтобы можно было быть гусар на саблю опираясь 
  и пахать землю, которая обложена значительными повинностями и безграничными 
  расходами, коли от нее нечего ожидать. И вот почему под самой Воробьевкой 
  есть 2 Сухоребрика. Один крестьянский, через который мы ездим на Будановку, 
  а другой от нас влево, дворянский. Последний весь состоит из дворянских изб, 
  обитатели которых вовсе неграмотны, хотя владеют от 200 и до 10 десятин 
  земли. У меня есть знакомый флигель-адъютант Горяинов, а его однофамилец 
  живет в Сухоребрике. Вообще, как слышно, Курская губерния полна такими 
  мелкими дворянами. На днях, говорят, племянник мой Владимир Шеншин поехал к 
  купцу за задатком за проданный матерью хлеб, да взяв 200 рублей и спустил 
  куда знал. Скажут, он вырабатывает высшую цивилизацию. Какую? Играет на 
  благородном театре, смеется над философией, наукой и поэзией да поет 
  нечеловеческим голосом скабрезные куплеты? А тот, кто строил, Воробьевку 
  делал {2}, да так, что не только я, но и через 500 лет после меня люди его 
  похвалят и скажут спасибо, если только имение не попадет в руки Ольги 
  Васильевны или Владимира Александровича, против чего приняты меры {3}. 
  Покойный начальник штаба Остен-Сакена {4} Лауниц говорил: "Ein Mensch der 
  nicht arbeitet ist nicht wert dass die Sonne auf ihn scheint" {Человек, 
  который не работает, не стоит того, чтобы на него светило солнце (нем.).}. - 
  Без дела, - значит, без веры, надежды и любви - то есть без заряду. 
  Willenlos {Лишенный воли (нем.).} мертвец. Ну и умирай и вымирай, чем 
  скорей, тем лучше. Если, не отрываясь мыслями от серьезного труда, можете 
  черкнуть два слова, черкните и озарите Воробьевку специальным в нее письмом. 
  Мой постоянный и полный адрес в заголовке листа. 
  Завтра мой сожитель Александр Иванович Иост {5} уезжает до 13 в Орел и 
  Ливны, и я остаюсь сиротой, почти на неделю. Графине мой глубокий поклон. 
  Жду настройку. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  30 
  
  31 января. Будановка <1878 г.>. 
  
  Спасибо Вам, мои дорогие, что наконец освятили и осветили Воробьевку 
  Вашими строками. 
  Вы кончаете письмо приглашением любить Вас. Это очень хорошо, я люблю 
  Вас обоих как прелестных людей, людей, которым стоит позавидовать, потому 
  что они нашли центр тяжести жизни и прочно на нем устроились. Но разве я 
  Льва Николаевича Толстого люблю? Я готов, как муэдзин, взлезть на минарет и 
  оттуда орать на весь мир: "Я обожаю Толстого за его глубокий, широкий и 
  вместе тончайший ум. Мне не нужно с ним толковать о бессмертии, а хоть о 
  лошади или груше - это все равно. Будет ли он со мной согласен - тоже все 
  равно, но он поймет, что я хотел и не умел сказать". Теперь я хочу сказать, 
  что Вы слишком козыряете насчет своей натуры и здоровья. Гуляйте, но не так 
  неосторожно, как прапорщик Толстой. Прапорщик, увы, ушел. А живет добрый 
  отец семейства. Я знаю, что если б ехал не в Ясную в холодных сапогах, без 
  полости из Тулы, то был бы теперь калекой. Но Дмитрий Ерофеевич Сакен на 
  слова мои, зачем он нас держит целый день под дождем, сам мокрый, когда в 
  доме то и дело забивает рамы сукном, приговаривая: "Нина! Тут дует!" - 
  отвечал - "Там на службе - там не вредно". 
  Третьего дня мы с женой поехали в лес. Я вперед знал, что едем ни за 
  чем. Какая радость зимой в лесу? Так и случилось: заехали по безвыездной 
  дороге до места, где поднята куча хворосту, и едва по субору завернули 
  лошадь и вернулись домой, а у меня глаз распух от попавшей ископыти и вчера 
  целый день простоял кол в левой стороне шеи. Нет, я зимой - никуда. Доктор 
  спросил меня при моих 15 градусах в комнате: "Какую Вы себе старость 
  готовите?" Я отвечал: "Теплую". Нечего говорить, как радостно затрепетало 
  сердце мое от Вашего отзыва о моем последнем стихотворении. Вы ничего не 
  пишете, но я полагаю, что и графине оно понравилось. Что касается: "как 
  боги", то я, писавши, сам на него наткнулся, но тем не менее оставил. Знаю, 
  почему оно Вам претит, - напоминает неуместную мифологию. Но Вы знаете, что 
  мысль всякую, а тем более в искусстве, трудно заменить. А чем Вы выразите 
  то, что я хотел сказать словами: как боги? Словами: _так властно_, как черти 
  с расширенными ноздрями, не только наслаждаясь, но и чувствуя свое 
  исключительное господство? как в раю? Односторонне и бледно. Я подумал: ведь 
  Тютчев сказал же: "По высям творенья как бог я шагал" {1}, и позволил себе: 
  "Как боги". И ужасно затрудняюсь заменить эти слова. О напечатании и не 
  помышляю. Вы оба моя критика и публика, и не ведаю другой. Другим нужен 
  низменный Некрасов и осиновый Аверкиев да глупый и неуклюжий Прахов. 
  Страхов, к изумлению моему, видно, не получил моего письма из Москвы с 
  новым адресом. Сейчас ему напишу. 
  Чтобы показать, как легко устраиваться с нашим народом, привожу 
  ничтожный эпизод. 
  В ящиках привезли цельную ореховую мебель из кабинета жены; парадную 
  приемную красят, и в ту дверь ходить нельзя. Боковые двери обменяли, и надо 
  ходить осторожно. Мебель внесена в кабинет и осмотрена. Трип от работы 
  паркетов запылился. Ради бога, не носите на снег. Все устрою сам. Все будет 
  чисто. "Ах, как можно терпеть такую пыль". Выбили и принесли. Вхожу в 
  столярную. "Зачем здесь стул из кабинета?" Степан чистил, уронил и отбил 
  верхушку спинки и, боясь Вам доложить, отдал Семену (столяру) исправить. А 
  краснодеревщик, Николай, работает в гостиной под личным моим надзором. 
  Смотрю, Семен склеил как плотник и весь орех исколол гвоздями. Стало быть, 
  дело 2 раза изгажено и надо нечеловеческих усилий и ухищрений 
  краснодеревщику, чтобы исправить дело. 
  Вы скажете - это глупость. Отвечаю, если чинить мебель глупость, да. Но 
  как же и чинить и сокрушать единовременно. Тут надо себе бритвой перерезать 
  горло. Другого исхода нет. Думаю, что в Воробьевке мне менее будет скучно, 
  чем где-либо на земном шаре, а устраиваться надоело. Сегодня маляры и 
  оклейщики уезжают, а около 5 февраля поставлю бильярд на место и надеюсь 
  войти наконец в свой большой кабинет. В маленьком внизу помещается пока 
  Алекс. Иванович Иост. В первый раз собираемся справлять 22 февраля {2}. 
  Принесем зелени из оранжереи и все уже окончательно устроим внутри дома. А 
  снаружи устроится весной. Вот полный рапорт нашего быта. Наши общие 
  сердечные приветствия передайте графине. 
  Устроились ли с французом и, если да, каков новый? 
  Пусть хоть Сережа мне за Вас черкнет о здоровье Вашем. Это ему только 
  может быть полезно в стилистическом смысле. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  31 
  
  Будановка. 28 февраля <1878 г.>. 
  10 часов вечера. 
  
  Сию минуту получил наконец Ваше письмо, дорогой граф, которого не ждал, 
  думая, что Вы все забыли для работы запоем. Но все, что Вы пишете, - я понял 
  и очень рад, что оно так. Не люблю пить кофе и писать Вам наскоро. То и 
  другое наслаждение, а наслаждаться поскорей - чепуха. Мы, слава богу, пока 
  здоровы и устроились в доме, и даже 22 февраля у нас были гости из Мценского 
  уезда в день моих именин. На бильярде играю ежедневно. Читаю пока очень 
  мало. Перевел Уландова "Бертрана де Борн". У нас гостил Петя Борисов, с 
  которым мы ежедневно поминаем Вас и который рассказывал некоторые суждения о 
  Вас умных-дураков. Прелесть! "Он-де - то есть Толстой - диалектик, и он-де 
  Вам так докажет все, что возражать-то нечего, а ведь говорит бог знает что". 
  Хорошо? Ну да бог с ними. Они на то человеки, а хуже этого едва ли 
  выдумаешь, как думал Шопенгауэр. 
  Невольно написал следующее: 
  
  К БЮСТУ РТИЩЕВА В ВОРОБЬЕВКЕ 
  
  Прости меня, почтенный лик 
  Здесь дней минувших властелина, 
  Что медной головой поник, 
  Взирая на меня с камина. 
  
  Прости, ты видишь сам, я чту 
  Тебя покорно, без ошибки. 
  Но не дождусь, когда прочту 
  Значенье бронзовой улыбки. 
  
  Поник ты старой головой, 
  Смеяся, может быть, утратам. 
  Да, я ворвался в угол твой 
  Наперекор твоим пенатам. 
  
  Ты жил и пышно и умно, 
  Как подобало истым барам; 
  Упрочил ригой ты гумно, 
  Восполнив дом и сад амбаром. 
  
  Дневных забот и платья бич, 
  Твоих волос не знала пудра; 
  Ты каждый складывал кирпич 
  И каждый гвоздь вбивал премудро. 
  
  Не бойся, не к тому я вел, 
  Чтоб уколоть тебя сатирой, 
  Не улыбайся, что вошел 
  К тебе поэт с болтливой лирой. 
  
  Поэт! Легко сказать поэт! 
  Еще лирический к тому же, 
  Вот мой преемник и сосед, 
  Каких не выдумаешь хуже. 
  
  Поэт безумствовать лишь рад, 
  Он слеп для ежедневных терний. 
  Не продолжай на этот лад, 
  Тебе некстати толки черни. 
  
  Не по годам такая прыть, 
  Уж мы ее бросаем с веком, 
  И я надеюсь сговорить 
  С тобой, как с дельным человеком. 
  
  Тут мы оставим храбрецам 
  Все их нахальство, все капризы, 
  Ты видишь, как я чищу сам 
  Твои замки, твои карнизы. 
  
  Простим друг другу все грехи, 
  И я у гробового входа, 
  Порукой в том мои стихи 
  Из дидактического рода. 
  
  Благодарим земно за обещание посетить Воробьевку, но как же Вы хотите 
  неравно поделить Страхова. Дайте нам хоть 2 недели. Кончаю. Наши общие 
  усердные поклоны графине. 
  Будьте, главное, все здоровы. Кажется, будет мир. Дай бог. 
  
  Весь Ваш А. Шеншин. 
  
  32 
  
  20 марта. Будановка <1878 г.> 
  
  Не писал Вам до сих пор, дорогой Лев Николаевич, потому что Тускорь, 
  изобразив собою маленькую Волгу, отделила нас от остального мира, а завтра 
  думаю послать в объезд верхового за рыбной сетью на Будановку, и я пользуюсь 
  случаем писать. Давно не встречал весны с таким искренним чувством. Для 
  этого надо много жить, чтобы действительно понять весь этот великий вздох 
  природы {1}. Дети и мужики едва ли на это способны. Третьего дня обычным 
  мерным полетом пронеслась над парком цапля. 
  Ну точно, буквально, она несла за собой весну, точно церемониймейстер 
  спешит сказать: "Идет". 
  Вчера быстрей американского поезда пронеслись гуси. Скворцы и дрозды 
  прилетели, и вот-вот ждем вальдшнепов, на которых Федор Федорович обещал 
  приехать около 25. Бедняга, его семейное счастие, кажется, угостило 
  параличом, и он говорит, произнося с усилием. У нас мучительная и неизбежная 
  стройка вытаскивает последнюю копейку, так что я уже чешу не затылок, а 
  пустопорожнее место. Хотя до сих пор выхожу на воздух мало, но не томлюсь 
  скукой, деля день между чтением, счетами, бильярдом и пасьянсом. Кант 
  подвигается микроскопически, прочел одну треть книги и многого не разжевал, 
  как бы хотел, хотя общий очерк его системы мне понятен. Но есть выводы 
  демонстративные, до того тонкие, что надо особенное внимание при чтении. 
  Недаром Шопенгауэр понял его только при 8 чтении. Но мое первое стоит 
  пятого. Со страхом жду газет. Все, что мы с Вами говорили и предвидели, к 
  сожалению, сбывается буквально. Я задавал этот вопрос Каткову, то есть к 
  чему приведут нас победы, если такие и будут? Нам не дадут никаких плодов, 
  ни для себя, ни для других. На это он отвечал: "Влияние Англии на Востоке 
  пало". А что скажет он об этом влиянии, если оно восторжествует даже над 
  очевидными для всего света победителями? И вот под этими неизменными 
  впечатлениями получаю письмо от Энгельгардта: напиши я для "Московских 
  ведомостей" стихи на смерть Черкасского. Я, разумеется, отвечал, что это мне 
  не по силам. И этот раз правда. 
  Это совершенно не в моем роде, да, кроме того, как я буду хвалить 
  людей, погубивших мое отечество? Как бы я желал хоть часа 3 просидеть в 
  Вашей гостиной и порассказать прелестной графине, каких я насмотрелся людей. 
  Если бы это были выродки, не стоило бы говорить, но им имя легион - или 
  Петербург. Мы продаем Петины Новоселки {2}. Приехал из Питера генерал-майор 
  князь Энгалычев. Мы приняли его, как принимают покупателя. Зато на другой 
  день во время переговоров о покупке я, если бы дело шло о моей 
  собственности, наверное, поколотил бы этого генерала. Никакая лошадь не 
  может быть тупее; так что я сказал ему: "Вы сознаетесь, что ничего не 
  понимаете, а между тем не позаботились захватить знающего человека. Я 
  решительно не могу Вам отвечать, потому что ни слова не понимаю в вашей 
  речи". Спрашивает, указывая на хлеб в мешках: "Это все молоченый?" - и 
  спрашивает у меня в Воробьевке, сколько кур в Новоселках, а лошадей и не 
  смотрит. И когда дойдет до конца, - у него одно слово: "Позвольте, для этого 
  мне надо _сосредоточиться_". Слышите голос Петербурга? По-нашему, надо 
  сказать: чтобы понять, что, за исключением 19 десятин неудобной из 359, - 
  останется 340 удобной, надо не быть дураком, а у петербургского генерала в 
  Английском клубе это называлось - надо сосредоточиться. И так 
  сосредоточиваются петербургские политики, финансисты, академики и ведут 
  дело. 
  Как Вы все поживаете и что Ваша работа? У меня стихов нет и будут ли, 
  не знаю. 
  После святой думаю заехать и на денек в Ясную Поляну. 
  Примите и передайте графине наши общие с женой поклоны и приветствия. 
  Говорят, что "коренная" еще на этот год продержится на месте {3}. 
  Будьте, главное, здоровы. 
  
  Всегда Ваш А. Шеншин. 
  
  Поп-законоучитель отстранил своего товарища от школы, а сам не бывает, 
  а я ему ничего не дам. 
  
  33 
  
  31 марта. Будановка <1878 г.> 
  
  О, как живительны Ваши краткие письма, дорогой моей душе Лев 
  Николаевич. Знаете ли, какое доброе дело Вы ими делаете? Вы меня всякий раз 
  подымаете с земли, на которой я иногда лежу, скорбный, одинокий, как 
  расслабленный у овчей купели. Знаете ли, как я облизываюсь от предвкушения 
  наслаждения, когда сажусь писать Вам? Точь-в-точь маленький когда-то Илюша, 
  которого музыка вызывала из темной комнаты танцевать, а сознание, хорошо ли 
  выйдет, удерживало выходить с своим искусством на свет. Так и я все боюсь за 
  неумение высказать, что нужно. Но с Вами и это не страшно. Вы читаете между 
  строками. Очевидно, читая Ваши письма, я не помышляю о Льве Толстом, но надо 
  быть слепым, чтобы не поражаться ударами великого писателя. Таких приемов 
  нельзя выдумать. Вы правы - я не умею писать прозой, как не умеет А. Мюссе. 
  Задача лирика не в стройном воспроизведении предметов, а в стройности тона. 
  Живописцу нужно красную комнату, и он тащит и кардинальскую мантию и 
  старую бабушкину шаль, хотя такое согласование у романиста возбудит смех. Я 
  очень хорошо знаю, что в реальности das Ding an sich - есть Unding {Вещь в 
  себе не вещь (нем.).}, но я люблю мечтать, что дорожу в Вас тем, что не 
  может быть Predicat {Здесь в смысле: высказано (нем.).}. Какая счастливица 
  Ваша прелестная жена, мой постоянный неизменный идеал. Какая она 
  необыкновенная умница, - что знает, а не только чует свое счастье. Если бы 
  Вы были самым ограниченным, бездарным и несведущим человеком и я бы 
  посмотрел Вам в глаза и за теперешним их всевидением, проницательностью 
  досмотрелся до простоты и целостности этого взгляда, я бы и тогда 
  воскликнул: "Ессе homo {Вот человек (лат.).}. Вот тот человек, которого я 
  ищу и жажду". Вы говорите о низменности людей. Но надо условиться в термине 
  низменность. По-моему, по русской пословице "Не удастся свинье на небо 
  взглянуть" - низменна крыловская свинья под дубом. Напрасно: 
  
  Ведь это дереву вредит, - 
  Ей с дубу ворон говорит. 
  
  А она отвечает: 
  
  Мне были б желуди, ведь я от них жирею. 
  
  Выучите эту свинью древним и новым языкам, познакомьте с философией, с 
  искусствами, взглянет ли она когда на небо? Не потому, что она не способна 
  научиться, а потому, что она свинья и у ней шея кверху не гнется. Чем 
  большему ее научат, тем больше от нее беды. Она должна про высокое, как 
  нравственность, государство, народ, образование, искусство, судить по слуху. 
  Вот она и строит земледельческие академии, подрывая изо всех сил земледелие, 
  старается об истреблении волков и развитии общества стрелков и свободной 
  продаже пороха и запрещает под ужасным Штрафом возить порох по железным 
  дорогам, а другие уничтожила. Хлопочет о народных, принудительных 
  европейских школах и оставляет попов в презренном виде, от которого русский 
  человек - и раскольник и православный - готов откупиться последней курицей, 
  лишь бы иметь право загоготать ему в спину - и забывает, что в Европе нет 
  попа не из университета, да какого университета. Но об этом горько говорить. 
  Я боюсь, когда загляну в газеты. Все, о чем мы с Вами бесполезно толковали 
  за 2 года, о чем Вы печатали, все это сбывается в увеличенном виде, а они 
  все свое, да еще хотят, чтобы мы их воспевали. "Бог с ними, прости им". Что 
  же остается делать. Заснешь в уединенном кабинете или в саду и держишься 
  единственного Льва Николаевича и Ясной Поляны, представляющую единственную 
  действительно Ясную Поляну в непроглядном мраке нравственного дремучего 
  лесу. Что я и делаю. Другого не знаю. 
  <...> 
  Лет 18 тому назад ехали мы в тарантасе за Волхов с Тургеневым на 
  тетеревей. И он прочел мне целую лекцию, из которой явствовало его 
  превосходство надо мною, как человека _надломленного_ над цельным. Я тогда 
  ничего не отвечал, господи, неужели я так недавно был так возмутительно 
  глуп. Часто я теперь вспоминаю тогдашнего модного _надломленного_. Помню, 
  что худо понимал это выражение, а между тем внутренно, наподобие Ивана 
  Ивановича, повторял: "Господи! Николай-чудотворец: отчего я не 
  _надломленный_". Что же, однако, в самом деле может обозначать это фигурное 
  выражение? 
  Очевидно, что, наскуча французское desillusionne, blase разочарованный, 
  притуплённый, равнодушный, они перевели с немецкого der Zerrissene, словом, 
  как ни называй, разочарованный, надломленный или нигилист. Человек 
  отрицающий; а между тем все эти на словах неверующие готовы казнить не 
  признающих их пропаганды. Ergo, или они лгут, или сами не знают, чего хотят 
  и что говорят. А я теперь, напротив, горжусь, что Страхов, не отвечающий на 
  письма мои в Публичную Императорскую библиотеку в Питере, находит меня 
  цельным, ибо не понимаю, как можно жить надломленному, то есть не самим 
  собою. 
  Еще ближе к делу. Третьего дня я получил из Одессы письмо от брата 
  Петруши, который, не получил, разумеется, на Балканах ни денег - двукратно с 
  января, ни платья высланного - и который пишет, что, бесцельно прошатавшись 
  в Царьграде и проч., прибыл, как и следует, безо всего в Одессу, где хочет 
  наживать деньги торговлей учебными принадлежностями, на что нужно 5 тысяч. В 
  ту же ночь я выслал ему с верховым 1000 рублей через Курск и пишу, что 
  деньги у него готовы. Нечего Вам говорить, что за этой лавочкой сидит 
  лавочник, который давно ждет, кому бы сбыть свой хлам, а тут навернулся 
  олухной тетерев Петр Афанасьевич. Поэтому я пишу брату следующее: "На твою 
  речь о невозможности тебе жить где-либо, за исключением окроме России, после 
  всего того, что было, смею заметить, что ты никого не убил, не ограбил, не 
  оскорбил и, сколько я знаю, не совершил никакого дела, после которого стыдно 
  на людей смотреть. А Нарышкин только что вернулся из волонтировки и хвастает 
  этим, а что ты не женился, так благодари бога, да и скольким холостякам 
  пришлось бы бежать на окраины. Кроме того, я сам бежал на окраину в 
  Воробьевку, в которой, кроме помещения в доме, пустой флигель - и что еще 
  окраиннее за 3 версты от усадьбы 270 десятин дубового лесу, который я делю 
  на 27 лесосек и буду продавать по 10 десятин ежегодно за 3000 рублей, 
  которые уже предлагали, давая за ѓ70 десятин крупного лесу по 300 руб. 
  Поэтому подумай; не удобнее ли и выгоднее будет нам обоим, если ты будешь 
  ежегодно покупать у меня такую лесную дачу, с поставкой за 8 верст на 
  станцию Курской дороги. Я все равно должен продать эту дачу и вручить тебе 
  деньги, а ты во что бы то ни стало хочешь торговать. 
  Уж лучше лесу повырубить не может, а чтобы дело было по совести, то 
  попросим Льва Николаевича взглянуть на лес, и он тебе, как знаток, все 
  расскажет и укажет". Дело в том, что если брат не возьмет этого дела, 
  которым мне бы хотелось удержать его от скитанья и мельмотства, то я сам 
  буду производить эту операцию по Вашему указанию. И так я вел все это дело к 
  тому, чтобы доказать Вам, что приезд Ваш весной в Воробьевку, кроме именин 
  сердца, будет иметь для меня значительное практическое, а при брате и 
  нравственное значение. Жена просит передать графине Софье Андреевне ее 
  усердный привет, а Вы должны за меня усерднейше поцеловать прекрасную руку 
  моего неизменного идеала. Без нее все Вы, несмотря на гений, на отличные 
  сердца, на состояние, пропали, как мухи осенью. Да хранит ее бог - эту 
  трудолюбивую пчелу - в ее шумливом улье. 
  
  Всегда Ваш А. Шеншин. 
  
  Вальдшнепов нет как нет! А у Вас? 
  
  34 
  
  16 апреля <1878 г.>. Будановка. 
  Христос воскресе! 
  Дорогой Лев Николаевич. 
  Более и сознательнее, чем когда-либо, благодаря Ренану (не прямо от 
  него, а через него) захотелось мне, помарфившись до упаду, кликнуть Вам 
  издалека это приветствие. Все с Соломона и за 1000 лет до него и после него 
  искали - и нашли одно отрицание, и никто никогда не сказал великой проповеди 
  из лодки: _блаженны нищие духом_ {1} и блаженны Вы, когда поносят Вас. Но 
  ведь он не разумел тех нищих духом, которые, ничего не понимая, берутся все 
  делать и всему учить. Ко мне сейчас приходили христосоваться три мужика, и я 
  чувствую, что мне не мешало бы занять кое-что у этих нищих духом. Но ведь 
  они ничего не проповедуют. 
  Простите великодушно, что я Вас хвалил. Я знаю, что это неловко, но 
  позволяю это себе только как объяснение, почему я так настойчиво обращаюсь к 
  Вам со всякой всячиной. Дайте мне человека, и я потушу фонарь. 
  Но, с другой стороны, если я не буду говорить Вам всего, что думаю, то 
  мои письма будут невозможны. Мог ли я не подпрыгнуть, читая последние строки 
  Вашего письма: "планы Ваши как ни хороши, Петру Афанасьевичу не понравятся". 
  "Экой молодчина! - воскликнул я, передавая письмо брату Петруше, сидевшему 
  по левую мою руку, за чайным столом, - он лучше тебя знает, чем я, знающий 
  тебя от рождения". Брат теперь у нас. Надолго ли - не знаю. Но я ужасно рад 
  его приезду. "Милости хочу, а не жертвы". Если Вы так хорошо знаете брата, 
  то как должны знать меня. Следовательно, оправдываться бесполезно. Но я 
  полагаю, что если в человеке нет подъема, того, что Панаев {2} называл: 
  вздохом, то ничто не может дать его, а если он есть - отнять. Нельзя быть 
  слепому - живописцем, глухонемому - виртуозом, ибо это одно исключает 
  другое; но быть поэтом и сапожником (Ганс Сакс), делать плошки и 
  проповедывать апостола Павла и т. д. Можно быть не только равнодушным ко 
  всему житейскому, но даже чувствовать к нему непреоборимое отвращение и быть 
  слепорожденным для духовных потребностей. Если я действительно Марфа, потому 
  что хлопотал и хлопотал и хлопочу еще много, то, увы! далеко не потому, что 
  так высоко ценю жизнь с ее благами земными. Какой бы я был счастливец, если 
  бы хоть на закате дней, как Гафизова звезда, 
  
  Все полюбив, уж на небо она испросилась; 
  И рада была, что ночною порою скатилась {3}. 
  
  Ах! как бы это было хорошо. Но, к сожаленью, этого далеко нет. У меня есть 
  потребность порядка. Дайте мне щей с говядиной, творогу со сливками, 
  душистого кофею, и я не попрошу ничего более. Но чтобы это было хорошо. 
  Кажется, на что проще? а как трудно этого добиться. 
  Я люблю, чтобы лошади, собаки, коровы, экипаж соответствовали своему 
  названью. Легко ли это, да еще у нас в России, где никто не подумает, можно 
  ли тонкой серебряной ложкой доставать крутую кашу из горшка, не прогнув 
  ложки. Вот теперь я обнес парк оградой, а народ становится ногами на засов и 
  лезет через палисадины. Поставили сторожа у ворот и поймали его с женой, 
  готовых пройти в охраняемые вороты. С другой стороны: мы сердимся, зачем он 
  выливает тут нечистую воду, а дали ли ему, куда ее выливать? В Европе, где 
  чисто, все это прилажено и близко. 
  Что касается до стихов, то это молния, которая приходит и уходит и 
  зимой бывает как исключение. Напрасно хотите Вы лепить пару людей там, где 
  бог уже слепил ее. Графине не учиться ни у меня, ни у кого на свете 
  практичности. "Das macht ihr keine nach" {Никто не может сравниться с ней 
  (нем).}. Если Вы боитесь за мой материализм, то я не боюсь за Ваш аскетизм и 
  хандру. Такие силачи все перемалывают в муку, а не в муку. Послезавтра 
  ожидаем утренним поездом Дмитрия Петровича с семейством на некоторое время. 
  Грайворонка от Воробьевки 80 верст, и на своих можно быть там в 7 часов. 
  Если буду здоров, думаю проводить Боткиных до Козловки в мае около 15-го - а 
  там мы могли проехать с Вами в Воробьевку и на 2 дня на Грайворонку, если 
  будет охота. Жена и брат вместе со мной просят Вас передать наши усердные 
  поклоны графине Софье Андреевне. 
  При случае черкните словечко 
  
  Вашему А. Шеншину. 
  
  35 
  
  28 апреля <1878 г.>. Будановка. 
  
  У нас полон дом гостей, и я пользуюсь свободной минутой, чтобы отвести 
  душу и сказать Вам, дорогой Лев Николаевич, несколько слов. Жду 15 мая, а 
  может быть, и раньшего срока и наперед испрашиваю у графини Софьи Андреевны 
  позволения привезти брата Петра Афанасьевича на денек. Это его, бедняка, 
  освежит надолго, как и меня. Знаю, что отказать в подобной просьбе неловко. 
  Но если Вы промолчите, то я отклоню его приезд, хотя он, то есть брат, в 
  очень хорошем расположении духа. Дело в том, что и он разделяет мою любовь к 
  Вам обоим, таким, каким мы Вас знаем. Извините заранее, если Не сумею 
  сказать то, что бы хотел. 
  Дня 2 по получении Вашего последнего письма о Ренане {1} у меня все 
  было ясно, и жаль, что я тогда не написал того, что теперь, второпях, как-то 
  разбросалось клоками. 
  Помню, что хотел сказать, что с Вашей точки совершенно с Вами согласен, 
  что суть в зерне и хлебе, а не в соломе, хоботье и т. д. Но дело в том, что 
  Евангелие такая книга, которую читающие ее 100 раз не умеют ни запомнить, ни 
  связать в своем представлении. По крайней мере, так до сих пор было со мной. 
  Я когда-то получил по 5 из закона божия и затем из богословия - и я до сих 
  пор довольно твердо умею смотреть в казенные богословские очки. К сожалению, 
  еще на 2 курсе университета, когда уже мне в жизни не приходилось 
  возвращаться к казенному богословию, очки эти разбил у меня на носу 
  вдребезги Штраус {2}, и Вольтер нисколько не способствовал их возрожденью. 
  Приходилось мне не раз с тех пор перечитывать Евангелие, и я уже без очков 
  ничего не мог прочесть и видел только всюду те противоречья, на которые с 
  такой беспощадностью указывал Штраус, хотя бы на въезд в Ерусалим на двух 
  ослах разом: на осля и жеребя сына подъяремнича. Высокое учение любви - 
  ненависть. Индейская религия учит любить не только людей и скотов, но даже 
  нечистых насекомых. 
  То, что говорили казенщики, что древний мир, то есть Рим (империя), 
  погибал от разврата и нужно было возродить этот мир, - история не детская, а 
  настоящая, - мне указывает, что вселенная только и благоденствовала при 
  императорах, как уже род человеческий не блаженствовал ни до, ни после 
  империи. Что зке это такое, какое же это явление? В чем его всепобедная сила 
  или, по крайней мере, если не всепобедная, то могучая, которая из секты 
  иудейской превратилась в веру общечеловеческую? 
  Эти вопросы возникают сами собой, и ответы на них, очевидно, могут быть 
  различны и только гадательны. И мне кажется, что один из них это новизна 
  проповеди об духовном уничижении, то есть проповеди в блаженствах. 
  Таких мыслей я нигде не встречал и не могу не дивиться их глубокому 
  значению. Говорю прямо: до Ренана у меня был хаос в голове, не связанный 
  никаким единством представления. Прочитав Левина, я могу догадаться, что он 
  любил есть, пить, курить. Но, если бы я прочел, что был Левин, который 
  пришел, сел на стул, обрезал себе ногти, насыпал перцу на котлетку и сказал: 
  люблю уж их и не люблю грифельных досок и т. д., то я, прочитав целый том, 
  не составил бы себе никакого понятия, а если б эти факты передавали 4 
  человека и все вразлад, то я бы и совсем стал в тупик. Вы сами указываете на 
  закон, писанный в сердцах. Ergo в нем все дело. Не Павел ли сказал "ныне 
  разумеем как зерцалом в гадании, тогда же узнаем лицом к лицу"? Я так много 
  и упорно глядел в зерцало, - что и гадать не смею. Ich kann nicht anders. 
  Gott, helf mir {Иначе я не могу. Да поможет мне бог (нем.).}. 
  
  Преданный Вам А. Шеншин. 
  
  Буду телеграфировать, но куда, на Козловку или Ясенки? 
  
  36 
  
  2 января <1879 г.>. Москва. 
  Покровск. ворота, 
  дом Боткиной. 
  
  Дорогой граф! 
  Осуждение моей статьи и Страховым и Вами {1} только обрадовало меня 
  уверенностью в действительной дружбе подобных Вам людей. Этого мало: оно 
  показало, что Вы не считаете меня человеком, способным принимать вещи 
  наизнанку. 
  Жаль не за покойницу статью и не ради меня, а ради той непроглядной 
  лакейской нелепицы, в которой мы беспомощно осуждены доживать наиболее 
  сознательные годы нашей жизни. Если эти строки застанут Страхова, скажите 
  ему, что между 6 часами вечера (прибытие Курского поезда) и 8 1/2 - отправка 
  Московского-Петербургского - ему бы удобнее всего 4 января забросить ко мне 
  в швейцарскую чемодан и пить у меня в комнате чай и таким образом дать мне 
  возможность увидеть его часа на два; так как теперь ехать мне в Питер 
  незачем. 
  Напишите поскорей, когда Вы в Москву, чтобы нам не разминоваться. В 
  Москве мне тоже делать нечего, и я бы алкал проездом домой заехать еще раз в 
  Ясную, оставив жену в Москве. Что-то за перевозкой не помню, уцелела ли моя 
  "Welt als Wille" Шопенгауэра, поэтому не снабдите ли меня Вашей, если не 
  найду в Москве. 
  Передайте графине мою неизменную симпатию. 
  7 часов утра. Все спят. Тороплюсь кончить, потому что утром надо к 
  нотариусу по делам Борисова. 
  
  Всегда Ваш А. Шеншин. 
  
  "Я жить хочу! - кричит он, дерзновенный. - 
  Пускай обман! О, дайте мне обман!" 
  И в мыслях нет, что это лед мгновенный, 
  А там под ним - бездонный океан. 
  
  Бежать? Куда? Где правда, где ошибка? 
  Опора где, чтоб руки к ней простерть? 
  Что ни расцвет живой, что ни улыбка, - 
  Уже под ними торжествует смерть. 
  
  Слепцы напрасно ищут, где дорога, 
  Доверясь чувств слепым поводырям; 
  Но если жизнь - базар крикливый бога, 
  То только смерть - его бессмертный храм. 
  
  Прилагаю не посланное к Вам письмо, написанное тотчас после свидания в 
  Ясной Поляне. 
  
  37 
  
  3 февраля <1879 г.>. Будановка. 
  
  Дорогой и необходимейший Лев Николаевич! 
  Виноват ли я, что и вчерашнее письмо Ваше, подобно всем остальным, 
  действует на всего меня, как солнце на зимнюю почву. Все тает, и давнишние 
  цветы обманывают зрение, показываясь из-под снега. Все равно! Целые рои дум 
  и ощущений налетают от Ваших круглоспутанных букв на меня, и я счастлив, что 
  могу беседовать с Вами. Надеюсь, что в настоящее время Вы уже молодцом. Жена 
  благодарит графиню и Вас за приветствие. Она со станции на ухабах опустила в 
  возке оба стекла, и чуть не поплатились катастрофой. К счастью, воспаление 
  бросилось в ухо, от которого она все время страдала, да и теперь еще не 
  оправилась. 
  Я с наслаждением стараюсь забрать Wirklichkeit {Действительность 
  (нем.).} над Шопенгауэром. Начал перевод. Ваше выражение круто-превосходно. 
  И в этом смысле кладу оружие. Кому же и судить об этом, как не Вам, и я 
  нисколько не намерен отстаивать крутость того или другого стихотворения. Это 
  они сами делают. Иное выходит - сайка, а иное - выборгский крендель. Рецепта 
  на них я не знаю. Но что касается концепции всего стихотворения, то тут я 
  буду, как Вы говорите, доходить. Доказывать, собственно, значит разбирать по 
  частям, чтобы не потеряться в целом. Слово Жюль Верн ужасное слово для 
  поэта. Это слово - мелькало у меня в голове при самом зарождении 
  стихотворения - и - и не остановило меня. Во-первых, второй год я живу в 
  крайне для меня интересном философском мире, и без него едва ли можно понять 
  источник моих последних стихов. "Wer den Dichter will verstehen muss ins 
  Land des Dichter's gehen" {Кто хочет понять поэта, тот должен погрузиться в 
  его мир (нем.).}, - говорил Гете. Вы скажете, что, мол-де, все оправдание, 
  как если бы юноша, на вопрос любимой женщины о его беспорядочном виде, 
  объяснял ей: "Это меня били". Коли тебя били, не ходи любезничать. Но 
  рождается вопрос: если в церковь, в собрание ходил Жюль Верн - следует ли 
  уже никому туда и не ходить. Обязан ли поэт, да еще лирический, выбирать 
  только строго-реально - возможные положения и состояния? Его дело звонить по 
  всем видам, и по дубовому дубу, и по серебряному. Звенит - хорошо - не 
  звенит - плохо, хоть бы сама скрипка Страдивариуса. 
  Все античные музеи полны Аполлонами в виде Геркулеса, амурами в том же 
  виде. Возможно ли это? Нет - в реальности и да - в идеале. 
  Мысль о кончине человеческого мира стара, как человек. Байрон наскочил 
  на нее в своей "Тьме". Солнце потухло. Ветра нет, корабли гниют, и два врага 
  узнают друг друга при раздуваемом ими последнем костре. Байрон выпустил из 
  виду, что прежде такой ничтожный мир, как земля, подобно луне остынет, чем 
  такой громадный, как солнце, а, главное, когда то или другое потеряет нужную 
  теплоту - выйдет ясно не его "Тьма", а моя картина {1}. 
  Воскресение из мертвых придумано не мной. В Иосафатской долине нам 
  приказано явиться целиком, как жил в Воробьевке, для этого и волк приносит 
  во рту мою ногу. А ну как приказано будет поднять Шеншина для репетиции? 
  Послушают ли его, что это, мол, положение для бывшего человека невозможно? 
  Да ведь и родиться из земли, и писать другому такому же земляку то, что 
  пишу, - еще менее возможно, а ведь нас не послушали, говорят _пиши_. Не 
  забудьте, что это уже эпос, сказка, и поэтому меня суждение детей бесконечно 
  обрадовало. Тут они самые настоящие судьи. Хороша сказка или неинтересна? 
  Никто лучше их не знает. Не могу воздержаться и не присоединить к ним голос 
  седовласого младенца Страхова: "Стихи чудесные. Из числа лучших Ваших 
  стихов". Далее, говоря о всех последних, которые читает, как пишет, всем 
  встречным: "Да, я забыл прибавить, что действие стихов неотразимо и что 
  всего сильнее действует "Alter ego", как тому и следует быть". 
  Не Вам, дорогой друг, восклицать: "Много шуму из ничего". Не к Вам 
  обращать слова: "Поймет ли он, чем ты живешь" - да, - поймет. Не только 
  поймет, но еще подбавит хлеба. У меня есть одинокий теперь товарищ юности - 
  Бржеская, письма ее я Вам показывал, и она иногда во мне роит давно 
  прошедшее с "Alter ego" и т. д. Каждый раз, когда напишу стихотворение, мне 
  кажется, что это гробовая доска музы. Глядь, опять из могилы пыхнет огонек и 
  напишешь. Я даже этого не ищу, - а помню время и чувство, что стихам не 
  может быть конца, стоит поболтать бутылку, и она взорвет пробку. Теперь 
  этого чувства и в помине нет. Если муза входит - я говорю: "Откуда? Какими 
  судьбами? Неужели ты еще не совсем умерла?" Вы пока этого понять не можете, 
  да и не дай бог этого понимать. А быть может, эпос в других условиях. Лира 
  без kategorischen Imperativ {категорического императива (нем.).} никому не 
  нужна, а только потянет на глупость и бездарность ума, хотя и imperativ еще 
  не гарантия хорошего. 
  Старая кобыла жеребит козлят вместо коней, а нельзя было не жеребиться. 
  Прилагаю при сем нового жеребенка; что он такое? Судите сами и скажите, 
  разумеется, правду. Передайте графине наши общие с женой поклоны и скажите 
  от меня, что я глубоко ей благодарен за то, что она существует, и что я 
  постоянно желаю ей всего лучшего в ней самой, в муже и в детях и желал бы, 
  напрасное желание! ей того, что себе напрасно желаю, - поменьше суеты. Она 
  слишком умна. Но ведь этого мало, надо быть нам разумными. Нас допекают 
  Kausalgesetze {законы причинности (нем.).}, но разум должен нам заявлять, 
  что большинство, если не все причины не у нас в руках - и надо смириться. А 
  это ужасно трудно, и я никогда с этим совладать не в силах. Но хорошее, 
  честное, чистое всегда будет таким, а старый дурак все будет дураком! 
  Простите, добрый друг, никогда не буду. - Что же? Говорить такого вздору? Но 
  думать его, жить им - не могу перестать, потому что старый дурак все будет 
  дураком. Но почему же, спрашивается, не жить мне моим, быть может, смешным, 
  дурачеством? Не жить тем, чем я дорожу? Почему дозволяется дежурному 
  корнету, расстегнувшись в палатке, резаться в банк, ведь при крике: 
  "Дежурного на линейку", он будет и застегнут, и стоять, взявшись под 
  козырек, не хуже не игравшего. Вот и я на линейке. Жеребята жеребятся. Один 
  рысистый и на Грайворонке один верховой уже сосут матерей. Сено возят с 
  лугов, боясь паводка. 8 молодых жеребцов уже ходят в оглоблях, железо, толь 
  и краска дома. 
  По обычаю, читаю вслух по-русски, "Le fib de Coralie" {"Сын Корали" 
  (фр).} из "Revue des deux Mondes", и автор, рассуждая о преемственности рода 
  по Дарвину, делает глубокое открытие, что передача дурного детям была бы 
  ужасной monstruosite {чудовищностью (фр.).} провидения!! Вот куда ведет 
  небывалость в философии. А ведь эти люди двигают весь мир, начиная с 
  Кузнецкого моста до Юханцова. А покойный Борисов говорил: "Вы с Толстым 
  шопенгауэрцы" (подразумевая дураки), а Тургенев мне говорил: "Да ведь 
  Шопенгауэр, что же Шопенгауэр, ведь я его вывез в Россию". Когда-то мы с 
  Вами выдумали голод, который и без того перебегает ежегодно из губернии в 
  губернию, но тогда, по крайней мере, никого не запирали. Теперь журналы 
  выдумали чуму, и нам запирают все границы. Как это мило! Но довольно! 
  Довольно! Простите долгое и несвязное маранье. Если Вы из него выведете 
  единственное заключение, что я Вас обоих ценю и искренно люблю, то цель моя 
  достигнута, каковы бы ни были все другие Ваши заключения о моих мозгах. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  
  А. Л. БРЖЕСКОЙ 
  
  Далекий друг, пойми мои страданья... (см. т. 1). 
  
  А. Фет. 
  
  С этими саньми жду Борисова на блины, которых в рот не беру. 
  
  38 
  
  19 февраля <1879 г.>. Будановка. 
  
  Дорогой граф! 
  На масленой провалившийся при переезде через нашу Тускорь адъютант 
  Гильденшубе штабс-капитан Салтанов просил позволенья переодеться у нас. Мы 
  снабдили его сухим платьем, и он отправился к своему больному отцу помещику 
  Салтанову, нашему соседу. На днях явился сам отец Салтанов благодарить и 
  приехал прямо с похорон нашего уездного предводителя Кладищева, умершего в 
  ночь скоропостижно, так что брат его, флигель-адъютант из Питера, настоял на 
  вскрытии тела, и дело похоже на отравление, по затруднениям в средствах к 
  жизни семейства. Жена была в Питере. Старый Салтанов почти, то есть совсем, 
  мой однокурсник Московского университета - математик. 
  Я все более о сельских старостах да о заливных лугах (при Петруше 
  Борисове - Салтанов у нас ночевал) - а ему, очевидно, нужно со мной о 
  литературе, о Тургеневе и Толстом и не приведи господи! Теперь около меня 
  собирается рой - насчет предводительства. Что будет, ничего не знаю. Вот 
  если бы я лез с философией и нараспашку к ним, Ваш упрек был бы заслужен с 
  двух сторон, а теперь он верен только для Вас субъективно. Но объективно, я 
  даже не допускаю, чтобы Вы меня не понимали. Шопенгауэр говорит, что все 
  открытия делает рассудок непосредственно, как собака чует трюфели. Этого 
  довольно. Но когда найденное нужно объяснить другому, приходится передавать 
  дело в высшую инстанцию разума, чтобы он все разложил отвлеченно по частям и 
  по законам; без этого сама истина будет для другого фокусом, которого 
  причины он не знает, как мужик, едущий на паровозе. Если я дорожу Вами и 
  Вашим домом, то у меня есть стихотворенье, в котором 
  
  "Мне близ тебя хорошо и поется: 
  Свеж и душист твой роскошный венок". 
  
  К этому трудно что-либо прибавить. Это само собой понятно. Но когда 
  человек чувствует свое одиночество и чувствует, что где-то там он не одинок, 
  то вопрос "почему" не менее естествен и прост. Ваши вещи читают, Ваши слова 
  слушают, но многие ли их понимают во всей их синтетической глубине? Неужели 
  Вы думаете, что, беседуя с Вами, я хочу Вас во что-то обращать? Мне нужно 
  сказать, и я во зло употребляю Ваше терпение. Вот и все. В наши лета, с 
  нашим многообразным опытом меняться немыслимо; но в высшей степени интересно 
  хоть одним глазком взглянуть, как ходят моральные колеса такой замечательной 
  машины, как Лев Толстой. Надо быть идиотом, чтобы затевать, заводить такие 
  колеса у себя. Наблюдать луну не значит заводить у своего тела фазы, хотя 
  каждая лишняя строка Ваших писем прибавляет мне наслаждения, но я горжусь их 
  краткостью, показывающей доверие: дескать, и так поймет. 
  Вы знаете, что по вопросам Ваших интимных интуитивных убеждений я 
  всегда был нем, как бы глухонемой. Теперь Вы сами вызываете мое суждение по 
  этому предмету. Очевидно, не для поучения, а из любопытства, постараюсь 
  добросовестно ответить. В индейских легендах говорится о царе, оказывавшем 
  непочтение к Вишну - и, когда царь, смеясь над вездесущностью, стал колотить 
  в каменную колонну, говоря: "После этого я должен верить, что он и здесь в 
  мертвом камне", - Вишну вышел из колонны, и это было его третьим или 
  четвертым воплощением. Что может быть _круче_ (как Вы говорите), 
  могущественней этого мифа. Надо признать, что неглубоких мифов нет. Дураки 
  их не создают. Но как же я могу видеть в них другое, чем Шопенгауэр. 
  Vehiculum veritatis? {Повозка истины (лат.).} Итак, я осужден по этому 
  вопросу на субъективное одиночество. Что же оно мне отвечает? Оно, 
  несомненно, мне говорит, что все вне меня _объект_, то есть мое же 
  собственное _представление_ + по Шопенгауэру, die Welt ist mein Wille {Мир 
  есть моя воля (нем.).}. Из этого я выскочить не могу. Целесообразность мира 
  и мой человеческий инстинкт не позволяют мне остановиться на пустой форме 
  мира как слепой беспричинной воле, мертвенном perpetuum mobile, стоящем в 
  прямом противоречии с изменяемым миром явлений, к которому я прикован. Такой 
  слепой Wille не лучше паука, который пойдет, пойдет и придет. Высшая, 
  разумная, по-своему, - для меня непостижимая воля, с непостижимым началом и 
  самодержанием - ближе моему человеческому уму, противящемуся пантеистическим 
  фразам без всякого содержания. На этом пути эта первобытная воля - причина, 
  а я только микроскопическое последствие. Этим все сказано. Я от зачатия до 
  смерти летящая коническая пуля, которая хочет лететь вперед, то есть ощущает 
  хотение, стремление всех частиц и может судить и, пожалуй, догадываться, что 
  ее толкнули, но из какого орудия. Плоского? Стволообразного? По любви, по 
  неравнению? Этого она знать _не может_, не имея никаких данных. Она только 
  может судить по опыту, что летит по воздуху по закону квадр<ата> расстояний, 
  а в безвоздушном пространстве вечно с одинаковой скоростью. А как она летит 
  в первом условии, то ей суждено потерять через трение силу - и пасть. Мое 
  сравнение бессильно, ибо указывает на _вещь_ как на причину другой вещи. Но 
  что можно сказать о причине всякой причинности. Я таков потому, что мне 
  указано быть таким, а не иным. Что я могу на это возражать. Но чтобы я, 
  будучи подобно всему причинен, был в то же время и непричинен - этого я не 
  только не понимаю, но в силу данных мне качеств не могу понимать. Какое же у 
  меня представление личного (очевидно) божества? Никакого. Все мною 
  присочиняемые атрибуты благости, правосудия и т. д. разрушаются при малейшем 
  приложении к явлениям мира, по отношению к моим intuitiv'ным идеалам таких 
  качеств. В детстве я представлял себе Африку в виде столба с кольцом, к 
  которому привязывают лошадей. Без карт и путешественников, Африка могла бы и 
  теперь для меня оставаться тем же столбом. Но на нашей почве ни карт, ни 
  путешественников нет, да и красок и бумаги нет для такого рисунка. Что 
  человек слаб и молится среди океана - это его субъективное чувство и дело. 
  Туда другому вход запрещен. Но по логике молиться об чем-либо значит просить 
  бога перестать существовать, изменив свои же неизмененные, вечные законы 
  ради Иисуса Навина. Какие же у меня из временного и пространственного могут 
  быть отношения, вневременные и внепространственные? Для этого одно средство: 
  сесть на одно из Vehiculum {повозка (лат.).} и принять миф за реальность, 
  тогда все сделается просто и отношения становятся не только возможными, но 
  даже интимными. В будничной жизни меня более всего смущают слова вроде: _но 
  все-таки_, но нельзя же. В кассе 5 копеек на калач. Ждут гостей, и одного 
  калача мало. Это совершенно правда. Но это не изменяет дела покупки, так как 
  на 5 копеек _нельзя_ купить двух. На это говорят, _но все-таки_, нельзя же. 
  Надо бы прибавить: говорить противуречивые слова. Я понимаю, дорогой граф, 
  что Вам подобный человек не разом отыскал в себе то религиозное чувство, 
  которое Вы питаете. Это новое подтверждение слов великого старца 
  Шопенгауэра. Всякое открытие интуитивно. Это могло быть - и я понимаю, 
  насколько Вам отрадно такое открытие. Я еще про Левина сказал, что он нашел 
  его интуитивно, - для себя. Но я сильно убежден, что далее этого Вы пойти по 
  природе не можете, то есть объяснить, разложить, анализировать это для 
  других. К богословским несостоятельным доказательствам Вы прибегать не 
  станете и утверждать, что немцы из ненависти к христианству выдумали 
  санскрит; а перекинуть мостик из области разума в область интуитивную на 
  этом бездонном поприще едва ли удастся и подобному Вашему уму. 
  Вы просите, чтобы я откровенно сказал, что это _глупо_, если мне так 
  кажется. А я готов сказать другое: это гораздо благонадежнее, чем разум. 
  Разумом, чего никак не хотел понять Тургенев, не напишешь стихотворения, как 
  не родить мне красавицы дочери или гения сына. Но если интуитивная сила 
  прочнее, вернее, зато она кровнее, наследственней - _индивидуальней_. 
  Мальчик, решающий мгновенно задачи со многими неизвестными, никогда не будет 
  главой математической школы, вроде Эвклида. С другой стороны, разум - 
  ходячая монета всего рода человеческого. На нее все покупается и продается, 
  но никто не может сказать, что она его собственная, - она царская. Чего 
  нельзя купить за деньги на земле, не есть ценность и в экономическом смысле 
  ein Uncling {не вещь (нем).}. Но было бы слишком тупо называть глупостью 
  расположение дорогого человека только потому, что его нельзя купить за 
  деньги. Мы с Вами стоим в двух различных областях. Вы нашли и говорите с 
  Августином credo quia absurdum {верю потому, что это нелепо (лат.).}. Если 
  бы он сказал вместо credo - suo {знаю (лат.).}, было бы чепуха. Но credo так 
  же логично, как всякая другая правда. Я же не нашел потому, что мне это не 
  дано. Вы смотрите на меня с сожалением, а я на Вас с завистью и изумлением. 
  Что это Вы до сих пор хвораете. Это ужасно грустно. У нас вместо зимы 
  гнилая весна. Не знаешь, что хватать, лед ли тающий, сено ли, плавающее по 
  лугам. Вы пишите, присылайте стихов. Вы забываете великую пословицу Kunst 
  liebt Gunst {Искусство требует вдохновения (лат.).}. Напишете Вы мне 
  письмецо или Бржеская по старой дружбе, и вспыхнет нежданная искра, а нет - 
  и нет. Я сам изумляюсь, что по временам Феникс возрожнется. Какие к тому 
  данные? Глаза слабы. Долго ни читать, ни писать не могу и то и дело прибегаю 
  к бильярду, а по вечерам к пасьянсу, если не к тому же бильярду. Зато 
  отдыхаю душой над моим переводом, который хоть медленно, а подвигается. 
  Графине просим оба с женой передать наши усердные поклоны. 
  Кончаю без того длинное послание. От Страхова писем новых нет. Читал 
  при Борисове новую комедию Аверкиева, и Борисов держался, держался и 
  разразился смехом, пояснив, что не понимает, почему комедия разделена на 
  лица, которые безразлично говорят одно и то же. 
  
  Преданный Вам А. Шеншин. 
  
  39 
  
  28 марта <1879 г.>. Будановка. 
  
  ...meine Geister gleich in Augenblicke 
  Sturmend uber meines Lebens Brucke 
  Wenn ich dich erblicke 
  
  Schiller {1}. 
  
  Мог бы я сказать по отношению к Вашим строкам, которые всякий раз 
  производят такой же напор разнообразнейших мыслей на духовном мосту моей 
  жизни. Вот почему мои письма к Вам бывают и так многословны и так хаотичны. 
  Но что же делать? Для меня только то отношение интересно, при котором я могу 
  или с пользой учить, или учиться. Остальное для меня хоть трава не расти. 
  Вами я так горячо дорожу, потому что не знаю другого человека, у которого бы 
  мог и желал учиться. А у Вас чувствую, что уже научился многому. Как это 
  делается? Не спрашивайте. Но я, например, сегодня утром проигрывал на 
  бильярде и внутренно не волновался и не негодовал на свою неумелость, и 
  этому научился у Вас или у Вашего идеала, сидящего в моей душе. 
  Обрадовало меня Ваше письмо несказанно. А то я думал уж, не оскорбился 
  ли он чем? Но опять подумал, с его умом невозможно, чтобы он мог распущенную 
  болтовню истолковывать - в неблагоприятном для моих намерений мысли. 
  Я перед ним чист, как дистиллированная капля воды. Неужели мне и от 
  него скрываться и манерничать? Это значит лгать духовнику. Но тогда какой же 
  смысл в исповеди? Люблю я Вас обоих потому, что ценю каждого отдельно и 
  обоих вместе. Нельзя от Милосской требовать плеч дискобола, а от дискобола 
  мягкость очертаний Милосской. Это противоречие in adjecto {Между 
  определением и определяемым словом (лат.).}. Если бы Вы повторяли морально 
  Софью Андреевну, Вы бы не были и тенью Льва Толстого, а повторяй она Вас, то 
  в ее атмосфере мухи бы умирали от ужаса. Каждому бог дает свое и знает, что 
  дать. Беда, когда он ничего не дает, кроме живой тени. Стихотворение 
  Полонского к Грибоедовой очень мило и поэтично. Но Майкова "Радойца" (с 
  далматского) ужасно и пустотой, и безвкусием, и безмыслием {2}. У людей ума 
  и без того мало, но когда туда примешивается мода - прощай!! 
  Я почти не выхожу из дому. Два раза был только на новом хуторе, где 
  копают колодец и строют усадьбу. Чибиса прилетели. Можно ждать вальдшнепов. 
  Русскому религиозному человеку нельзя не побывать в Киеве. Этого 
  никакое описание не передаст. Тут прямо православие из греческого источника 
  за 900 лет и воочию мозаика греческих художников, как вчера работанные. А 
  пещеры? Невольно живешь с этими основателями всего духовного здания. Под 
  землей время прошло незаметно, в безразличии дня и ночи. 
  Не говоря о наших праздных экипажах, на Будановке постоянно 2 коляски 
  за 1 рубль до Воробьевки. 
  Шопенгауэр подвигается, но в последнее время слабость глаз не дозволяет 
  ни долго писать, ни читать. Это ужасно обидно. 
  Тургенев вернулся в Париж, вероятно, с деньгами брата и 
  облагодетельствовав Россию, то есть пустив по миру своих крестьян, 
  побывавших в когтях Кишинского {2}, порубив леса, вспахав землю, разорив 
  строения и размотав до шерстинки скотину. Этот любит Россию. 
  Другой роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет леса и 
  сады, разводит высокие породы животных и растений, дает народу заработки - 
  этот не любит России и враг прогресса. 
  На днях написал: 
  
  Глубь небес опять ясна... (см. т. 1). 
  
  Будьте здоровы и не забывайте того, кому Вы нравственно необходимы. Мы 
  оба с женой приносим графине усердные поздравления и пожелания к светлому 
  дню. 
  
  Ваш Шеншин. 
  
  Ждем Федора Федоровича на святой. Он говорит: "Der Graf ist manches mal 
  murrisch; aber die Grafin nie im Gegenteil" {Граф иногда бывает в дурном 
  настроении, но графиня, напротив, - никогда (нем.).}. 
  
  40 
  
  29 июня <1879 г.>. Будановка. 
  
  Mir ist es, dcnk ich nur an dirh 
  Wie in den Mond zu schauen. 
  
  Goethe {*}. 
  
  {* Мне думать о тебе - равно, // Что на луну взирать. Гете (нем.).} 
  
  А когда смотришь в одну, живешь чувством, противуположностью познания, 
  вот почему не требуйте последовательности в моих к Вам, дорогой граф, 
  обращениях. Я настолько же ценю, если не более, Ваше сердце, как и голову. 
  Да мне кажется, что, как бы мы ни ершились, мы (быть может, к сожалению, в 
  нашем юдольнем мире) оба добрые по природе люди, и наши мозги заставляют нас 
  искать оправдания и осуществления нашим стремлениям. К чему же мы в 
  настоящий момент пришли? Мне кажется, к одному и тому же убеждению, 
  высказываемому в разных формах, что в таком хаосе понятий, стремлений, 
  условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, 
  семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой 
  вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт как одуренные все, что под 
  руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и 
  канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем? Я задал 
  себе вопрос, что делать? в письме к Вам, и милый Страхов передал, что оно 
  получено в минуту такого же вопроса между Вами. Не думайте, однако, чтобы я 
  лично хотя на минуту сомневался в том, что мне делать. Я помню гетевское: 
  "Ein guter Mensch in seinem dunklen Drange ist sich der rechten Weges wohl 
  bewusst" {Знай: чистая душа в своем исканье смутном // Сознаньем истины 
  полна (нем.).}. 
  Кроме того, я имею прямое указание прототипа аскета и постника Иоанна 
  Крестителя, сказавшего воинам: "Никого же обидите и оклеветайте и довольны 
  будьте оброки вашими". Тут все сказано и пальцем указано, и последнее - 
  довольство своими насущными средствами к существованию - основание первых 
  предначертаний. Только из этого недовольства наличными средствами вытекает 
  вся проповедь насилий тех нигилистов, которых можно сравнить с рыбой сепией, 
  которая, когда ее преследуют, выпускает темную струю, чтобы напустить туману 
  и сбить с толку всякое ясное созерцание окружающего. Если б я не знал, что 
  мне делать, или не хотел ничего делать, то давно бы не хуже других 
  догадался, что лучше и удобнее ничего не делать там, где все кругом очень 
  хорошо знают, что им делать. Где с утра зеленщик, мясник и т. д. присылают 
  спросить, какую мне угодно выбрать зелень, котлету или рыбу и т. д., и очень 
  хорошо знает, что сосед его только и ждет, чтобы он отпустил дрянь или 
  сказал невежливость, чтобы перебить у него практику. 
  Но дело туда идет, что наша страшная среда сделается окончательно 
  невыносимой, и тогда нужно только выждать простодушного покупателя и 
  наградить его приятностями нашей рабочей среды - и бежать. 
  Страхов пробыл два дня. На другое утро мы пришли в кабинет, и, взяв 
  немецкого Шопенгауэра, он сказал, что будет строгим судьей. 
  Не без сердечного трепета стал я ему читать свой перевод, сначала там, 
  где работаю, а затем с самого начала, когда я еще не совсем приладился к 
  автору, а потому боялся неумелости. Но в том и другом случае добродушное 
  лицо Николая Николаевича принимало маслянистое выражение, и, смеясь до 
  раскрытия остатков своих зубов, он восклицал: "Чудесно, Афанасий 
  Афанасьевич! будет одной хорошей книгой больше". Признаюсь, это мне крайне 
  приятно и поддает духу окончить к зиме всю "Welt". 
  В последний приезд Вы вообще как будто были не в духе и даже не 
  объяснили мне, почему графиня не может в этом году быть у нас. Все это я 
  узнал от Страхова, равно как и о кори, столь распространенной детской 
  болезни. Но Вы как-то сказали, что в Самаре засуха, а теперь могу сообщить 
  взаимно, что и на Грайворонке с Троицы ни капли дождя и, между прочим, 
  гречиха и не всходит. Остальное в соразмерности. Запасных денег у меня нет. 
  Радуюсь, что была возможность поставить Воробьевку на хозяйственную ногу, 
  пока хромую. 
  Говорю не для жалоб, которых не терплю, а для того, чтобы сказать себе: 
  "Я не привык тратить много на себя, а напротив, привык всю жизнь держать 
  себя на коротких поводах и в шенкелях. Але-гоп, и год проживу. А завтра 
  будет то, что будет". Написано у меня было первоначально к Вам на трех 
  листах, но я заменил их тем листком, что получил при Страхове. Здоровье все 
  еще хромает. Вчера был мужик-егерь и обещал много дупелей и куропаток. Если 
  буду в силах, отведу старую душу. 
  Наши усердные приветствия графине и Татьяне Андреевне. Все ждут поездки 
  в Москву - и все нет. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  Наш Семен все просит Вашего заступничества в Туле по его деньгам. 
  Делать все - ничего не делать. Делать можно только одно. А в руке всегда 
  дело одно. 
  
  41 
  
  17 июля <1879 г.>. Будановка. 
  
  Спасибо, дорогой граф, за вчерашнее письмо. Сердечно ему обрадовался. А 
  то я уже было и нос на квинту опустил и сочинил следующий аполог: один 
  соколиный охотник радовался и хвастал, что отлично видит и что бог послал 
  ему такого сокола, который с каждым днем взмывает все выше и выше; до того 
  высоко, что другие уже и не видят его кругов, а только видят, как голуби 
  начинают падать с поднебесья. А мне все видно, - говорил охотник, - как он 
  высоко ни заберет, иной раз там и промахнется, да бог с ним, зато высоко, 
  так высоко, что только дух радуется. Но сокол забирал, забирал каждый день 
  выше и однажды ушел в такую высь, что и опытный глаз сокольничего не мог за 
  ним уследить. Так и ушел от него сокол. Тут-то охотник подумал: "Хорошо 
  летать высоко, да надо же и на землю спускаться. При чем же я теперь 
  остался?" 
  Повторить, что мы со Страховым ценим, дорожим Вашими с женой личностями 
  вследствие их несравненной красоты, считаю ненужным плеоназмом {1}. Не 
  говоря уже о том, что любить от нас не зависит. Одно люблю, другое нет. А 
  что любишь, боишься потерять, а писать, то есть соваться со своими мыслями к 
  человеку, который от себя гнет и парит, переломит - не тужит, не совсем 
  благоразумно. Конечно, никто зрячий не станет отвергать мира _идей_ 
  (идеального), но как же не физически слепому отвергать мир явлений? Правда, 
  можно с Платоном сказать, что это и есть и в то же время, как преходящее, 
  _не есть_. Но для кого, для чистого субъекта созерцания, а не для субъекта 
  Ивана Ивановича, который сам преходящий. Созерцательный субъект не пьет, не 
  ест, - и - прав. 
  Иван Иванович не созерцает идеи - и совершенно прав. Еще более Иван 
  Иванович будет паинька, если, познав идею, он станет к ней прилагать свои 
  действия, насколько это возможно, по законам причинности, господствующей в 
  его реальном мире. Но не далее. Как скоро он закричит "fiat justitia et 
  pereat mundus" {да свершится справедливость, да погибнет мир (лат.).}, все 
  захохочут. 
  Потому, что уничтожить мир не во власти Ивана Ивановича, а только его 
  justitia из suramum jus {высшего права (лат.).} превратится в summa injuria 
  {высшее бесправие (лат.).}. 
  Отрицать реальную жизнь можно лишь в идее, а на деле вместе с Симеоном 
  Столпником можно ее отрицать семь дней, а затем смерть прекратит отрицание. 
  Надо, чтобы на столб чужой труд подал пить и есть. Но Симеон, сходящий со 
  столба, чтобы жениться на красавице и произведения детей, утверждать 
  (bejahen) мир явлений в самом ярком его утверждении contradictio in adjecto 
  {противоречия в определении (лат.).}. 
  Но мир явлений есть мир борьбы за существование и человеческая самая 
  ожесточенная борьба. Земля-кормилица скупа, как жид. "В поте лица твоего 
  снеси хлеб твой", - сказано на пороге потерянного рая {2}, где ничего не 
  делали, а только созерцали идеал. 
  Непонимание этого краеугольного закона и есть наша общая человеческая, 
  а тем паче русская беда. Никак никого не уверить, что как ни верти, а 
  провезти копну за версту нужен тот же труд при Соломоне и при Александре, и 
  как ни тасуй, ни группируй, необходимо известное количество труда для 
  прокормления известного количества людей, и чем более людей уйдут в 
  фельдшера, астрономы, философы и т. д., тем трудней будет питание в 
  ненаселенной земле. 
  Но наше quasi-светское воспитание с молоком матери внушило нам, что 
  жизнь реальная нисколько не труд и напасть, а дивертисмент с разными 
  перипетиями и сюрпризами. Мальчик или девочка бросает свою постель, стакан, 
  книжку и говорит: "Это все приберут (он), а я, мамаша, надену сегодня новое 
  платье и поеду кататься непременно на красных колесах". Очевидно, что такой 
  человек учится не для знания или умения, а для места, которое получает не 
  для добросовестного дела и труда, а напротив, чтобы, ничего не делая, только 
  не попадаться, да получать побольше жалованья (какая приятная вещь!) на 
  красные колеса. Но ведь твоего труда едва хватает на хлеб, твоего жалованья 
  тоже по созданной тобою обстановке. 
  Э! Ничего: выпью, повеселюсь, прокачусь на красных колесах - скажут 
  молодец! Жизнь коротка! Да ведь еще хуже будет. Ну что ж! На такое ну что же 
  - отвечать нечего. Так не жалуйся! Очень трудно. С другой стороны, можно ли 
  сказать про графиню, что она не любит и вследствие этого не трудится. Один 
  уход за больными детьми - да это подвиг, за который кресты дают. 
  Можно ли, не любя труд, для труда писать "Казаки", "Войну и мир", "Анну 
  Каренину"? За жалованье этого не напишешь. Простите за мои мысли вслух. Но я 
  сужу по себе, труд сельского хозяина стал окончательно мне не по силам. А 
  ведь я принуждал себя заниматься им двадцать лет, и, право, уже все кости 
  болят. Надо бы ожидать, что после таких трудов и забот станет легче. Не 
  тут-то было при нашей невозможной обстановке - все хуже и хуже. В нынешнем 
  году и на Грайворонке и в Воробьевке чуть не равняется нулю, и с тем не могу 
  управиться. Вот две недели убираю 1870 копен ржи и не свозил половины, а 
  надо возить два дня, даст 4 1/2 меры, и как прокормить скот зимой, не ведаю. 
  В Москву собираюсь, да все нет развязки с Мовчаном. Полагаю, что и 
  Страхов прижался из опасения попасть с письмом к Вам не в добрый час. Его 
  адрес: Полтавской губернии г. Кременчуг в реальное училище. 
  Здоровье мое все хромает, несмотря на довольно строгую диету. Это не 
  жить, а держать жизнь за хвост. Забыл прибавить, что отвращение к труду 
  возводится у нас в религиозный культ, и люди бьются о распространении этой 
  веры в народе, уверяя их, что найдут такую комбинацию, при которой все будут 
  танцевать с прелестными девами и пить сколько угодно и никто не будет стоять 
  у вонючего квасильного чана на винном заводе. Вот почему так яростно им 
  хочется грамотности. Надо прежде искусственно извратить мозги, а потом уже 
  говорить что попало. 
  Вчера пьяный машинист расковеркал машину, и я скачу в Орел на старости 
  лет. За это жалованье больше платят, а я сам плати. 
  Земно кланяемся всем вам. 
  
  18 июля. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  42 
  
  19 марта <1880 г.>. Будановка. 
  
  Brcvis esse laboro obscurus fio. 
  25 Ars Poetica {1}. 
  
  Эта мысль в моих писаниях постоянно доводит меня до противуположной 
  крайности: Sectantem lenia nervi deficiunt animique {Стремящемуся к 
  пространным излияниям недостает энергии (лат.).}. Но если бы я хотел 
  написать в нескольких словах ответ на любезное письмо Ваше (по обычаю без 
  числа), то, поблагодари прелестную графиню за жену и себя, должен бы 
  написать: радуюсь, что Вам хорошо и мне тоже. Все последующее только 
  амплификация {многословие (от фр. amplification).} и анализ, а <не> вечный 
  синтез: я знаю, то есть чувствую, и даже не я хочу, а еще верней по-русски, 
  мне _хочется_. Такой глубины не знаю ни в одном языке. Вы работаете, стало 
  быть, живете по закону Моисея, вне которого нет человеку ни радости, ни 
  счастья. Я тоже работаю, насколько позволяют изменяющие глаза, и одинаковый 
  результат ведет к одинаковым последствиям. После вечернего чаю у вас винт, у 
  нас преферанс, но непременно в деньги по 20 доле копейки, что доводит иногда 
  проигрыш до 20 копеек в вечер, но задору у жены и прочих много, и не 
  увидишь, как 10 часов - спать. Могу сказать про себя, что никогда, во всю 
  жизнь, не жил так полно, так равновесно и довольно, как в настоящее время, и 
  ожидаю в недальном будущем только лучшего. Если бы сравнение не сбивалось на 
  претензию, сказал бы, что моя жизнь теперь похожа на июльский закат солнца, 
  когда оно и видней и шире, чем днем. Дела полон рот. Читаю Шопенгауэра далее 
  для будущего перевода, а это мне очень трудно, готовлю снасть для 
  выдергивания пней, копаю в лесу камень, нанял кирпичников (покупной кирпич 
  никуда не годен), утром до туалета учу мальчишку писать. Прелестный сын 
  кучера, который обожает лошадей и, ведя за повод старую лошадь, окрикивает 
  ее: "Тпру! Шалишь!" Мальчик этот орел. Всю зиму вязал рыболовную сеть, а 
  когда я зашел и похвалил его, то он, читающий самоучкой отлично, немногим 
  хуже меня, спросил: "А писать покажешь?" - Покажу, приходи. Вот он и пришел. 
  Сейчас же и на образ богу помолился, раскланялся и стал на приготовленные 
  ему ноты на стуле и теперь в 5 уроков пишет такие азы, что, пожалуй, к 
  святой покажу веди и глаголы. Жена моя дала ему Ваши книжки для чтения. В 2 
  дня прочел. Но я поэкзаменовал и отдал ему снова. Не помнил, что прочел. А 
  там прелести рассыпаны. Цапля, рыбы и рак старый, это я. Главная моя победа 
  и радость, это что жена убедилась, что Минангуа, города и всяческое 
  козырянье не нашего поля ягода. А наше дело: побольше навозу, для чего 
  устроил фуры, сегодня привезли из Курска медянку, а не травянку, на железных 
  осях и с медными втулками из-под дорогих экипажей, - да побольше хорошей 
  пшеницы, да хороших животных, а затем хорошее устройство парка, с весны 
  делаем прямые дорожки и крашеные везде мостики и цветники всюду, и все это 
  дешевле одного платья от Минангуа ни на что не нужного, - а радости и заботы 
  на целое лето. Жеребят верховых 29, рысистых-18, и в нынешнем году рысистые 
  - молодцы. С кормом очень трудно протянуть. 
  Шопенгауэр у меня. "Welt" от Вас, но мой собственный, купленный 
  Боткиным - и первая часть, переплетенная в Орле, и "Parerga" {2} мой 
  собственный, - и тоже были у" Вас, да давно вернулись. Я не могу вчитаться в 
  чужие книги. Даже в "Welt", и по сю пору лежат записки покойного Александра 
  Никитича {3}. Борисов на днях будет уже в Германии и Иене. Я его пробрал до 
  костей, и он взялся за дело и благодарит меня. Мы ему таки купили по 
  соседству 700 десятин с домом, садом, мельницей, 70 десятин лесу, мебелью, 
  экипажем, скотом, даже посудой за 76 тысяч {4}. Это просто даром, а рядом со 
  мною куплена земля выпаханная с травами по 200 рублей. А Вы все самаритесь? 
  Ну да мне хочется, и я знаю, то есть чувствую: лето будет трудновато. Жду 
  гостей. А не будет, не надо. Сам поеду в гости, и в самое для меня 
  ненавистное время русской уборки - могу уехать на тетеревей к приятелю в 
  Новгородскую губернию близ самой станции. Если не будете сердиться, заеду с 
  мальчиком и собакой и к Вам. А то приеду и поцелую руки прелестной графини. 
  Будьте здоровы. 
  
  А. Шеншин. 
  
  С Мирзой Шафи {5} совершенно незнаком и жалею, я люблю Восток. 
  С хорошим репетитором от души поздравляю. Все французы прирожденные 
  дураки и тупицы, Шопенгауэр! 
  Главное, было бы туго запряжено. 
  
  43 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  Станция Будановка. 
  
  27 мая <1880 г.> 
  
  Дорогой граф! {1} 
  Не имея Вашего дара быть ясным в немногих словах, прошу извинить 
  неизбежные для меня долготы. Шопенгауэр прекрасно обозвал человеческую душу 
  с ее борьбой между бессознательной, непосредственной волей и другим 
  посредствующим проводником... ко мне со словами: "На вас сердиться нельзя" 
  {2}. Что же изменилось в эти 20 лет? Не могу судить о Вашей перемене, что 
  касается до меня, то я только все время старался привести к сознанию ту 
  слепую волю, которой руководился всю жизнь, и найти ее, так сказать, 
  разумное оправдание. В этом к душевному моему........... даже при самых 
  интимных отношениях. 
  Что же произошло вне этих границ, об этом судить не могу; но факт 
  налицо: Ваши редкие письма и окончательное молчание на сборы мои в Ясную 
  Поляну не требуют толкований. Даже в настоящем я предоставил бы времени 
  разгадку неизвестного. Но вежливость, сажая меня между двумя стульями, этого 
  не дозволяет; 
  Мне нужно написать выехавшему в настоящее время из Питера Страхову 
  несколько слов... адресу в Ясную. Писать тому, кто ...лает читать - 
  невежливо. Писать в дом того, кому постоянно писал, не написавшему самому - 
  невежливо; ибо равняется в переводе на общежительный язык словам: а к тебе 
  писать не хочу. .................... дилеммы, не только еще более невежлив, 
  но и вполне безосновен, то я поневоле впадаю в первый. Давным-давно я постиг 
  слова nil admirari {ничему не удивляться (лат.).}, ибо сознал, что в мире 
  нет ничего без причины, а если таковые есть, то явление неизбежно. 
  Прошу передать графине Софье Андреевне то неизменное глубокое уважение, 
  которым она постоянно меня исполняла. 
  Ваш четверть столетия усердно шагавший с вами в ногу 
  
  А. Шеншин. 
  
  44 
  
  28 сентября <1880 г.>. Будановка. 
  
  "N'esperez pas faire lever a quelqu'un pour un autre le petit bout du 
  doigt, s'il n'a quelque interet, quelque plaisir a le faire: cela n'est pas 
  et ne sera jamais". 
  
  Bentham {*} {1}. 
  
  {* "Не надейтесь, что Вам удастся заставить кого-либо пошевелить 
  пальцем ради другого, если он в этом не видит для себя выгоды или 
  удовольствия: этого нет и никогда не будет" (фр.).} 
  
  Спасибо, дорогой граф, за отзыв, я только этого и жажду. Мне нужно 
  знать, что Вы прочли мое маранье, - очевидно, для Вас не нужное, но нужное 
  для меня. Слава богу, что я понимаю, с кем - в Вас - имею дело. Дай бог, 
  чтобы меня бранили, как я браню Вас, хотя подчас желал бы Вас укусить. Нужны 
  же Вы мне по той простой причине, что принадлежите к исключениям, ищущим под 
  словами - понятий, тогда как для всех достаточно слова: "_это ныне не в 
  моде_". Я третьего дня вернулся из Воронежа и, признаюсь, устал на чугунках 
  500 + 500 верст. <...> Сам Воронеж - хорош, лучше Тулы и Орла, берег над 
  широким Воронежем живописно горист и напоминает Киев. Собор громадный, 
  свидетельствующий о совершенном отсутствии в русском человеке архитектурного 
  вкуса, вследствие чего все наши церкви напоминают пять просфир, спеченных 
  крестообразно. 
  Античный портик, римский купол, татарская мечеть, католический собор, 
  даже индийская пагода имеют кричащий характер, а русская просвирня не 
  выходит из бесформенной кучи. Лучшее, что я видел в Воронеже, - это на 
  монастырском дворе двух журавлей, прекрасно и красиво содержанных, с 
  золотистокрасными бровями, прелестным хвостом и плюмажами и хохолками на 
  голове и ручных до смешного. Зная, что они танцмейстеры, я вызвал их на 
  балет, и они отличились такой резвой грацией, такой прихотью движений, что я 
  залюбовался. В перерывах танцев самец схватил тряпку, подшвырнул ее и, когда 
  она достигла зенита, сам подпрыгнул за ней, распустив крылья, и снова поймал 
  ее на лету. Дай бог, чтобы мой рыжий жеребец вышел такой хороший. Поэтому не 
  сердитесь, когда я Вас всех люблю и хвалю, и не сердитесь, когда браню, а 
  браню за то, что не понимаю, а не потому, что это дурно. Я люблю только то, 
  что прелестно пляшет в журавле, ибо это тайная жизнь, die Sache an sich 
  {вещь в себе (нем.).}, которую для людей знают одни поэты. Поэтому я 
  постоянно повторяю слова поэта Льва Толстого, ибо он писал по-журавлиному, 
  непонятно для себя самого, то есть истинно. Я бы мог написать книжку его 
  афоризмов, печатных и разговорных. Удовольствуюсь указать на ближайшие к 
  делу. Ясно, что как по мере расстояний Будановка уходит, а Москва приходит, 
  пока не придет вся в ущерб первой, так и человек, всецело задавшись 
  предстоящей смертью, совершенно игнорирует жизнь или может игнорировать. Что 
  это может быть с точностью и вероятностью брегета показано в смерти Андрея 
  ("Война и мир"), который не слышит и не видит той, которая столько принесла 
  жертв и для которой он и дышал. Ни один осмысленный человек не усомнится в 
  этой реальной и художественной правде. Раз уже не любит жизни, она для него 
  ничто. Но это не у всех и даже исключение. Великий курфюрст, дед Фридриха 
  Великого, за час до смерти раздавал своих заводских лошадей своим генералам 
  и бранил за дурной выбор. Так, вероятно, буду умирать и я. Я понимаю, что 
  это значит отсрочивать смерть, но ведь и солнце также ее отсрочивает. 
  В вагоне я купил себе русскую Библию, очень добросовестный и грамотный 
  перевод и хорошее издание в переплете за 4 рубля. У меня не было Библии 
  русской. Читал со вниманием и увидал следующее. Истинное примитивно, 
  непосредственно и потому, будучи, с одной стороны, тайной, с другой -простое 
  откровение. Хранилищем такого откровения является язык, - религия, - и чем 
  они примитивней, тем более истинны, то есть философски. Очевидно, что на 
  простой вопрос, что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ, 
  который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно 
  простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то 
  нельзя его не чтить его семейству. От этого семейного культа не ушла ни одна 
  народность, ни одна самостоятельная религия. Даже у нас осталось поклонение 
  предку, охранителю семейного угла, дышавшему, заплетающему гриву излюбленной 
  лошади, и когда что-либо является страшное, мы говорим, чур меня! то есть 
  щур - пращур меня (защити). То же было и у греков, римлян с их ларами, и еще 
  примитивней в Сирии, где во всяком семействе был свой домашний бог, а у 
  всякого города свой ваал (нарицательно). Поэтому нечего удивляться, что 
  Саваоф признает всех соседних богов, но постоянно толкует о своей ревности к 
  ним и говорит, что те не еврейские боги, а он один еврейский настоящий и 
  потому отдает евреям всех подданных других богов в безотчетное рабство и 
  терзание, как чужаков. Вот на этой-то почве выросло то нравственное учение, 
  над разъяснением сущности которого Вы в настоящее время работаете. Я охрип 
  повторять, что Вы, во-первых, осуществляете мою исконную мысль, что 
  Евангелие есть проповедь полнейшего аскетизма и отрицание жизни, совершенно 
  вопреки церковному учению о противном, а во-вторых, что я наперед уверен, 
  что Ваш труд {2} будет блистательным этого подтверждением. Это я сто раз 
  повторял Страхову. 
  Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга 
  остается книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остается 
  жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не 
  может быть руководством жизни и ее требований, тем более у человека, 
  существа искусственного, ибо родится наг, без рогов, копыт и подножного 
  корма и требует дубинки на защиту семейства и запасу и т. д. Поэтому я часто 
  повторяю экспромт Толстого: "Вот, Полонский, жена, дети, хлеба нету; ну что! 
  Так нехорошо". Отрицает Андрей. Для него нет обожаемой женщины, зато нет и 
  занесенного над ним ножа. Ему все это все равно. Этого для него уже нет. И 
  это я могу понять. Но чтобы человек мог любить хоть что-нибудь в мире, не 
  только жену, детей, а ну хоть старую рукопись или кофе, и в то же время 
  говорить об отрицании жизни, - этого я не понимаю, потому что это прямое 
  противоречие с исключением одним другого. Или для меня ничего нет, хоть 
  сейчас пропади свет и я сам, или же еще что-то осталось дорогое, в таком 
  случае для дела все равно: человек ли это, или любимая мысль, или ощущенье. 
  Любить - значит расширять свое существо на внешний объект, и почему лучше 
  расширять его на опиум, водку, чем на человека, кошку, гладкий фундамент под 
  оранжереей? Даже дошедший до крайности самоуничижения Христос говорил "Tat 
  twam asi" {"Это ты" (санскр.).} - "люби как самого себя - ибо это 
  единственное мое мерило", "никто же, когда плоть свою возненавиде, но питает 
  и греет ю", и скажи он: "Люби более самого себя", - надо бы навсегда закрыть 
  книгу. Жизнь индивидуума (у Шопенгауэра отдельной вещи) - есть смерть 
  другого. Это закон Дарвина, которого он не выдумал, а который знает всякий, 
  видевший хоть грача на пашне. Поэтому нельзя жить как-то по-новому, - иначе, 
  чем жил Адам, Моисей и индюшка. Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету 
  жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету 
  еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Мое знание, и 
  несомненное, нимало не мешает мне есть. Ем потому, что он (Wille) во мне 
  хочет, а я перевожу и говорю: "я хочу и хочу нимало не <1 нрзб.> чем < 1 
  нрзб.> тщету моих действий. Не естественно ли спросить, почему тот, для кого 
  жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из нее вниз, 
  что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть 
  жизнь, а не ее отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это 
  одно и то же. Пока не увижу противного, не поверю, чтобы Софья Андреевна не 
  любила Вас или детей своих, потому что вижу, что она за них готова меня 
  укусить. И никогда я не поверю, чтобы она годовым детям шила фраки с 
  андреевской звездой, а взрослым давала соски с сахаром. А каждому, что ему 
  приятно. Марье Петровне - Митрофаньи образки, а мне журавли, и я даже не 
  помышляю тащить ее в журавлиную веру. Равным образом я не могу понять, как 
  можете Вы стать в ту оппозицию, с такими капитальными вещами, как Ваши 
  произведения, которые так высоко оценены мною. А меня не так-то легко 
  подкупить или надуть в этом деле. Если бы я по вражде убил Вас, и тогда бы 
  сказал, что это сокровищница художественных откровений и дай бог, чтобы 
  русское общество доросло до понимания всего там хранящегося. Или Вы шутите, 
  или Вы больны. Тогда, как о Гоголе, сжегшем свои сочинения, надо о Вас 
  жалеть, а не судить. Если же под этой выходкой таится нечто серьезное, тогда 
  я не могу об этом судить, как о великом стихотворении на халдейском языке. Я 
  понимаю тщету мира умом, но не животом, не интуитивно. Но понять интуитивно 
  и жить - этого я и у Шопенгауэра в 4-й книге, невзирая на красноречие, не 
  понял. Он приводит пример уморившего себя принципиально - голодом. Я не 
  отрицаю факта; но объясняю его тем, что боевой крючок соскочил и часы 
  перестали бить. Это болезнь, а не нормальное состояние. Страхов прислал 
  последнюю корректуру со словом: "Конец". Следовательно, жду одно: лист 
  предисловий и затем - готово {3}. Страхов советует мне, чтобы понять Вашу 
  точку зрения, дойти до отчаяния - испытал и это. Все лето доходил до 
  отчаяния от дождей и теперь дохожу до отчаяния: кирпич неудачен, известка не 
  готова, котельщики на дворе и толку нет. Все шиворот-навыворот - до 
  отчаяния, а крючок все-таки не соскакивает. 
  За границу, кажется, до марта не поеду. Чувствую, что зимой не по 
  силам. Знаю, что на длинное мое марание Вы скажете, это все не туда, не к 
  делу. Жизнь - наслаждение в лишении, в страдании. Но для козявки и Наполеона 
  страдание - страж на рубеже, который не надо переходить. А Вы меня туда 
  суете. Шопенгауэр, по словам Борисова, входит наконец в большую моду в 
  германских университетах. Слава богу. До глухого весть дошла. Наши общие 
  усердные приветствия графине. Зимой заеду в Ясную. Пожалуйста, хоть изредка 
  вспоминайте строчкой. 
  Будьте здоровы и не сердитесь. 
  
  Ваш А. Шеншин {4}. 
  
  45 
  
  18 октября <1880 г.>. Будановка. 
  
  Дорогой граф! 
  Что я ни на йоту не переставал любить и чтить Вас, доказывает мое 
  последнее письмо к Страхову. Марья Петровна, дай бог ей здоровья, ввиду 
  скуки предпраздничных визитов решила на этот раз не ехать в Москву раньше 24 
  декабря. Зная, что Страхов приезжает к Вам на праздники, я думал встретиться 
  с ним у Вас денька на два, а затем проехать вместе с ним в Питер, что в его 
  сообществе мне, старику, не будет так тяжело. При этом я хотел прочесть 
  графине Софье Андреевне начало моего перевода из "Фауста", чтобы знать, 
  продолжать или нет. Надеюсь, что вы оба позволите мне доставить себе этот 
  праздник. <...> 
  Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил 
  замечание жены: "Что это ты так думаешь долго?" И затрудняюсь отвечать на 
  него, не зная, с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные 
  авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь 
  к мысли и цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без 
  всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли. 
  Вот почему Шопенгауэр называет трансцендентальную философию Канта снятием 
  катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции 
  остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее 
  как за сто лет назад и произвел над нами, то есть Вами и мной, эту операцию, 
  а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но 
  действительное знание, например, математика, утрачивается только с жизнью. 
  Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой 
  узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на 
  этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста неоплатоника 
  несвойственный ему смысл речи, переведя его ????? даже не словом _разум_, а 
  разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и 
  велись все христианские доктрины и изменения, то есть, по словам же 
  основателя, пополнения монотеистетического закона. Ему как философу нужно 
  было сказать, откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для 
  того - чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога. 
  Заметьте при этом, что _разум_ может служить философским основанием, - 
  началом, - ибо он сила, - словом, вещь, тогда как разумение есть состояние, 
  а не вещь сама в себе, как огонь - вещь, а горение - состояние, которое само 
  неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта 
  можно о том и не добиваться. Я особенно на Ijto указываю, так как в 
  философии введение новых терминов без объяснений ведет слушателя к прямому 
  непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у 
  горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если 
  не понял непривычного термина. Но постараюсь на полпути понять его. Это 
  запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect'у, под которым 
  подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который, невзирая на 
  достижение в человеке вершины, - все-таки беден и беспомощен до крайности и 
  едва хватает ему, голорожденному без копыт и рогов, на сохранение своего 
  рода. При этом интеллект нимало не отличается от других явлений этого мира 
  тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным 
  образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею 
  ничего общего, и смешивать их можно, только преднамеренно избегая, как Вы 
  справедливо говорили, света познания, - вопреки ежеминутного опыта, главного 
  руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по Вашему же 
  приглашению к ?????. Этот ????? неумолим и не подвержен никаким влияниям или 
  _прямо_, или не прямо. Сделка невозможна, тогда как воля может сдаться на 
  его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да 
  еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А 
  пожираемому неприятно, нехорошо, _зло_, и поэтому искони эта воля прослыла 
  (по справедливости) злой волей, прирожденной, - первородной, то есть 
  наследственной. Пока у человека, то есть интеллекта, не было предмета 
  познания - не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо 
  было испытать боль - зло - непосредственно, чтобы назвать его. Надо было 
  древо познания, а с тем и стыд, совесть, раздвоение познания с волей. 
  Нельзя, ничего не видавши и не испытавши, познавать. Что? Испытавши сам зло 
  и благо, холод и тепло, нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, 
  что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, 
  отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке 
  познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если 
  тебе зло, то и другому (не забудь: зло), поэтому ты ешь, только не чужое, а 
  то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так 
  боишься. Здесь граница - Рубикон. На этом зиждется общество, государство. 
  Дальнейшее ни для кого не обязательно. Я совершенно согласен, что познание 
  приводит воле (во избежание авторитетов я нигде не заикаюсь о мировой воле 
  Шопенгауэра, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты 
  постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока не 
  достигнуто - ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании 
  неправ<ого> вечно для тебя от колыбели до могилы - и если ты в детстве зло 
  оскорбил отца или мать, это будешь зло помнить до конца дней. Выбирай! Не 
  знаю, можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными 
  аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. 
  Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо 
  меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысли, 
  чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле, в отличие 
  от моих явных дел. Быть может, я люблю, как Грозный, чужие муки. Это мое 
  дело. Да и история не представляет таких невообразимых попыток в самых 
  ужасах деспотизма. Не делай - деланное. Но fraternite ou la mort {братство 
  или смерть (фр.).} было только раз, во время чудовищного остервенения всех 
  подоньев людского зла. Итак, до сих пор, насколько я понимаю, мы сходимся. 
  Ваше разумение, которое, впрочем, нисколько не синоним жизни, которое и в 
  дубе и в камне, - разумение, то есть разум, указывает воле на тщету ее 
  желаний, в противоположность живучести угрызений совести, проистекающих из 
  вторжения в чужую личность, равноправную - по страданию. Здесь еще раз 
  Рубикон. Но у некоторых это познание заходит за эту грань и заставляет их 
  забывать весь мир с его вечными законами. Они забывают, что с человеческим 
  познанием связана сознательная предусмотрительность и оглядка на опыт, - 
  будущее и прошлое. И является сверх проклятия боли и смерти еще и проклятие 
  труда, против которого воля противится всем существом. Один мой знакомый 
  заставлял виноватую барщину идти в пруд, переливать воду с места на место. 
  Кто же пойдет добровольно на такой труд. Но воля эгоистическая дура, 
  интеллект и тут ловит ее в ее же лапы, уверяя, что она трудится для своего 
  же блага или для блага ближних - любимых, которых она признала собою же. И 
  вот труд самый тяжелый ей родить. Кому он этого не втолковал, тот на 
  очевиднейшие доводы гибели машет рукой, не имея что возразить, ибо пришлось 
  бы есть чужой труд, а при общем таком воззрении -умирать с голоду - машет 
  рукой, то есть, по Вашим словам, преднамеренно бежит света разума, 
  освещающего бездну впереди. К счастью, такое бегство составляет редкие, 
  редчайшие исключения и на факте невозможно, так как и столпники питаются 
  чужим трудом. Я знаю только одно последовательное исключение. Это мой 
  больной брат. Он вообразил, что может трудиться, - оказывается, что по 
  болезни не может, - и он не берет чужой крохи в рот и умирает с голоду. Это 
  неблагоразумно, но последовательно, между тем он Софье Сергеевне Боткиной в 
  приезд к нам не сует ржаную корку, которую считает благом, а покупает на 
  последние деньги ковер и насильно навязывает, а мужикам водки, а бабам 
  гадких пряников и лент. Он знает, что, кому нужен Георгиевский крест, тому 
  не нужны десятины, и наоборот. Не нужно и бессмысленно проповедывать воле 
  пожирать, так как она жизнь, а жить значит пожирать: море пожирает скалу, 
  скала море, земля солнце и кончит тем, что сожрет; но нужно и должно 
  разумному существу сказать - не пожирай чужой жизни, которая ему так же 
  дорога, как твоя тебе. Если таков смысл Евангелия, то я опять-таки обеими 
  руками подписываюсь {2}. Это давно познанное осуществляли не только индусы, 
  но и все народы, дожившие до законодательства. Что этим путем можно зайти 
  далеко за Рубикон - опять-таки примером не христиане, а индусы, дошедшие до 
  травоядения, которое все-таки не ведет до конца - отнимать жизнь не все ли 
  равно у луковицы или теленка? Не отнимать, так ни у кого. А где есть 
  уступка, там им нет границ - даже и по сю сторону Рубикона начнутся сделки. 
  У моей покойной матери подымалась неудержимая рвота при виде пьяного. Ну 
  какая философия могла бы заставить ее любить пьяных, внушавших ей 
  непреоборимое отвращение. Я с Вами согласен, что литература - пошлость. Но с 
  той точки, с которой Вы вели дело, она (то есть оно - писание) было 
  откровение сущности явлений жизни человеческой. Пойдите утром летом мимо 
  тихого пруда, ничто не скажется жизнью, но лягушки побултыхают, и Вы 
  вздрогнете. Это правда и потому - хорошо и т. д. 
  Простите за многописание и передайте графине наши общие с женой 
  приветствия. Если я иногда и думаю о смерти, то без содрогания или 
  отвращения, и мне все кажется, что возиться с этой неизбежной операцией так 
  упорно-малодушно. Да бог с нею. Это ее дело. 
  Как ни поверхностно знание вообще, во многое оно действительно проникло 
  и сделало его неизменным своим достоянием. Так вращение земли вокруг оси 
  вышло наконец из-под опеки неведения и наглядно подтвердилось опытом 
  суточного, кругообразного качания свободного маятника. Можно, если есть 
  охота, бранить старого Коперника или Галилея, а она все-таки вертится в 
  нашем сознании. Точно так же есть физиологические и метафизические факты, 
  окончательно доказанные, которые стали общим достоянием. Сюда относится 
  факт, что возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующей 
  созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и 
  причинности, наличность которых и составляет интеллект. Физиологически он 
  только функция мозга, которой он так же мало научается из опыта, как желудок 
  пищеварению или печень отделению желчи. При этих словах непредубежденный 
  человек должен сказать: 1-е. Да, на эту точку мы поставили очевиднейшими 
  доводами науки, и другая точка для нас невозможна. 2-е. Это бесспорное 
  открытие только передвинуло нас по цепи причинности на действительное звено, 
  но не подвинуло ни на линию вперед к пониманию сущности вопроса. 
  Оказывается, первое, что интеллект перерабатывает мир явлений, куда 
  относится и сам человек, лишь так, как ему, интеллекту, приказано, как 
  желудок варит пищу только так, как ему, желудку, приказано, хотя варить 
  может быть бесконечное число манер, и что поэтому интеллект отвечает лишь за 
  свое пищеварение, за мир своей стряпни, а не за действительный мир, о 
  котором ничего знать не может. Второе, что этим самым несомненным фактом 
  интеллект (мозговая функция) не остается абсолютным центром мира (а только 
  мира явлений), а по отношению к этому искомому центру сводится наравне с 
  желудком, железами, детородными членами на степень органических явлений, 
  коренящихся на чем-то другом, на чем все коренится. Что же такое это 
  ежеминутно на наших глазах творящее начало, обращающее брюкву в желудке отца 
  во всемирного завоевателя сына. Эта тайна, которой никакая биология с ее 
  ботибиями, протоплазмами вовеки не раскроет, так как она, в сущности, 
  противна врожденной логике интеллекта, ибо из неорганического по логике не 
  может выйти органическое. Чего не положил в карман, оттуда никакими фокусами 
  не достанешь. Вот и еще - и даже главнейшая причина, по которой Иоанн был 
  совершенно прав, указывая на ????? божий как на источник мира видимого - 
  мира явлений и невидимого - силы. Иоаннов ????? вне мира и относится к нему 
  творчески. Может быть, это недостаточно основательно, как - увы! - убитое 
  Каином онтологическое доказательство, но оно, по крайней мере, не в 
  противуречии с самим собою. Найденная по неведению _воля_ Шопенгауэра, 
  положим - и близится к _иксу_, но не носит онтологической смерти в груди, 
  произвольно останавливаясь на одном из звеньев причинности. Но все-таки 
  ????? Иоанна, внемировой - есть ответ какой-нибудь. Тогда как разум, 
  разумение человека, составляющий лишь мгновенное звено в цепи причинности 
  явлений и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только 
  невозможная точка опоры для целого мира - в себе самом, но и противоречивая. 
  Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чем другом, как о лично 
  ему кажущемся. Кроме того, когда речь идет о человеке-организме, устройство 
  которого мы, в сущности, никогда не узнаем и потому не можем судить, что в 
  этой таинственной машине главное, мы никак не можем давать одному узлу 
  предпочтение перед другими до совершенного забвения остальных; забывая, что 
  в механизме малейший винтик все держит. Это понимал Иисус, говоря не о хлебе 
  _едином_, а не сказал _не о хлебе_. 
  Нельзя было не признать желудка, эпидерма и т. д., признавая интеллект 
  и волю. А раз, что признал желудок, который, между прочим, не требует и не 
  дожидается философского признания, а кричит panetti! {булочек! (ит.).} тогда 
  как интеллект кричит circenses {зрелище (лат.).}, признал бы и труд, и мы 
  снова на общечеловеческой дороге всех веков и народов. 
  Докажите, дорогой граф, на деле Вашу незлобивость и не сердитесь на то, 
  что я ich kann nicht anders! Gott helf mir {не могу иначе, да поможет мне 
  бог (нем.).}. 
  Сию минуту получил отрадную весть, что уломали крестьян на полюбовный 
  выкуп, причем я же дарю им 1000 рублей. Они в мой приезд хотят благодарить 
  меня, что мне может быть только неприятно! А вот когда я ехал на земство на 
  своей четверке, которую выходили ремонтеры смотреть на Будановке - и 
  неизвестный мне парень, которого я издали принял за пьяного, закричал, 
  кланяясь без шапки: "Один такой-то барин нашелся, больше нету", - это, 
  признаюсь, было мне приятно. Потому что делаю так, как считаю за лучшее, а 
  другого, очевидно, делать не в силах. Может быть, это и худо, но не для 
  меня, и я, по Вашему же принципу, признающему личное разумение за центр 
  вселенной - прав. 
  
  Ваш старый А. Шеншин. 
  
  46 
  
  21 ноября <1880 г.>. Будановка. 
  
  Но ах, я чувствую, в противность доброй воле, 
  Довольства грудь моя не источает боле, 
  Но отчего поток подобный сякнет вдруг 
  И жаждою опять томится дух? 
  Я испытал все эти превращенья! 
  Такой пробел есть способ восполнять, 
  Мы не земное станем почитать, 
  Алкать мы станем откровенья, 
  Которого нигде достойней, чище нет, 
  Того, что Новый дал завет. 
  Возьму я подлинник раскрою. 
  С правдивым чувством я взалкал оригинал 
  Перевести мне речию родною. 
  Написано: Вначале было слово. 
  Вот я и стал! Как продолжать мне снова? 
  Могу ли слову я воздать такую честь? 
  Иначе нужно перевесть! 
  Коль верно озарен исход тяжелых дум, 
  То здесь написано: Вначале был лишь ум, 
  На первой строчке надо тщиться, 
  Чтобы перу не заблудиться. 
  Ум та ли власть, что, все подвигнув, сотворила? 
  Поставлю я: Была вначале сила. 
  Но вмиг, как собралась писать рука моя, 
  Предчувствую, что все не кончу этим я. 
  Вдруг вижу свет! Мне дух глаза открыл, 
  И я пишу: Вначале подвиг был {1}. 
  
  Нарочно в ответ на Ваши последние любезные строки выписываю отрывок из 
  труда, который всего меня в настоящую минуту поглощает и который мне теперь 
  ужасно дорог, это такое богатство и разнообразие, что борьба трудна. Но 
  надеюсь совладеть хоть удовлетворительно. 
  Мы со Страховым сошлись в одной мысли или, лучше, чувстве - мысли тут 
  мало. Мысль эта следующая: все дело между людьми не в убеждениях, а в 
  отношениях. 
  Не ленись доказывать этого 10 000 примеров различных семейных, любовных 
  и иных отношений. Двуглавый орел нередко крепче одноглавого. Мы с ним дошли 
  до возможности, не обижая другого, выражать свои мысли, и я, не заикаясь, 
  готов ему сказать, что он более черепаха, чем Ахиллес быстроногий. Все жду 
  книги, и уже тошно, а он все колдует. 
  Так он ест, пьет, раскладывает пасьянс, гуляет, - словом, его герб - 
  черепаха. Это раздражительное качество не мешает ему быть милейшим 
  человеком. 
  Теперь он возится с каким-то недугом, не решается быть у Вас к 
  Рождеству, тогда как я думаю быть у Вас около 24-го. Но до той поры я еще 
  буду писать Вам и определю с точностью день и час. С часу на час ожидаю 10 
  кровных жеребных маток из Тамбова. Как-то их Господь донесет по этой дороге. 
  Сердце не камень - купил, и это все ничего не значит. 
  Послезавтра день моего 60-летия. Если жизнь положительная борьба и 
  победа над небытием, то можно поздравить того, кто 60 лет побеждает то, 
  перед чем другие как мухи падают с первого дня. Если же время наше 
  представление - то не о чем говорить. Тем не менее в это представляемое 
  время просим с женой передать наши приветствия графине Софье Андреевне, а я 
  прошу не сердиться, что с обычным долгим мараньем отнимаю Ваше дорогое 
  время. Будьте здоровы. Я все покашливаю, точно под влиянием лихорадки, хотя 
  никуда не выхожу, - а в доме всюду - Италия, если не Африка. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  47 
  
  7 июня <1884 г.?>. 
  Московско-Курской ж. д., 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогой граф! 
  
  Люди друг к другу зависть питают; 
  Я же, напротив, 
  Только завидую звездам прекрасным, 
  Только их мнение знать бы хотел {1}. 
  
  Потому что они все видят и глаза у них не болят, как мои, которые не 
  дают заниматься. 
  Я сейчас только подумал, что нашего брата, белоручку, только тогда 
  можно назвать счастливым и, пожалуй, хорошим, если он никому не приносил 
  своей деятельностью положительного вреда. А много ли таких? Когда сидишь с 
  древними, как я в настоящее время, да оглянешься на наш век, то разве можно 
  назвать это смешным и глупым словом прогресс. У тех, как у Горация, у 
  Ювенала, сзади отечество, то есть Рим и целая твердая философия, во имя 
  которых они ратуют, а при мне гвардейский офицер Ниппа, сын корпусного 
  командира, звал и вызвал из госпиталя другого товарища к девкам прививать 
  оспу, то есть их же сифилис. 
  Спрашивается, на какой, не скажу нравственной, а умственной высоте эти 
  люди? 
  Не проходит дня, чтобы мы (совершенно одинокие и не скучающие ни на 
  миг) с женою не вспоминали Вас. Вы сидите, сидите, ломаете себя всеми 
  зависящими от человека средствами (я все это хорошо понимаю), да вдруг Ваша 
  целостная, могучая природа художника и хлынет из Вас, как из напруженного 
  меха . К таким могучим прорывам, бесспорно, принадлежит Ваша, помните при 
  прощании на народе: "Тем хуже, что бывают, один сукинее другого". 
  "Сукинее?!" Да ведь это поэма, получше "Мертвых душ". 
  Во-первых, потому что это глубокая психологическая правда, а во-вторых, 
  потому что это инстинктивное, а потому незаменимо высокое знание русского 
  языка, который второпях вместо сукиносынее говорил сукинее. Кстати или 
  некстати вот Вам argumemum ad hominem {"доказательство" через обращение к 
  чувству собеседника (лат.).} против Ваших нападков на бедную поэзию, или 
  стихоплетство, на которое я первый теперь готов плевать, так как за него 
  берутся один сукинее другого. Но ведь и проза не избегает этой участи. 
  Я почти не выхожу на воздух, но потек фаэтон, и я до сих пор мучаюсь 
  остановить течь. Выхожу на балкон и слышу голоса женские, которые сейчас не 
  признал пением, а голосьбой. Схожу к низу, где дорога уже открывается 
  глазам, и вижу огромную толпу, собравшуюся на дороге, и бегущих через мост 
  баб и ребят, чтобы еще увеличить толпу. Так как бабы ничего не делают, а 
  только неподвижно вопят, то я догадался, что что-нибудь случилось, требующее 
  помощи. Я подошел к плотникам, делавшим решетку, и спросил: "Что случилось?" 
  - "Лошадь малого стерла". Мужик поехал с пустой бочкой через мост; у него 
  лопнул веревочный шкворень или от сотрясенья бочка съехала под задние ноги 
  лошади, и та понесла трепать и волокла мужика долго по земле. Теперь ему, 
  очень пострадавшему, уже лучше. Переломов не было. Вопрос в том, почему я 
  узнал, не видавши, что это не крик боли, а сострадания, потому что для 
  выражения сострадания бабами (хотя говорят, мужик голосит, но тут это просто 
  значит плачет) есть заветный рифм музыкальный, едва ли не общий для всей 
  России. Ему с 7 лет научается девочка, равно как и рифму подходящих к нему 
  слов - ибо нельзя голосить прозу. Я в первый раз, и то подумав об аргументе 
  против Вас, обратил внимание на этот рифм и нашел, что этот рифм старых 
  былин "Во стольном граде во Киеве", а тут 
  
  Голубчик мой батюшка, 
  Голубчик мой матушка, 
  Головушка моя грешная, 
  Головушка моя горькая 
  и т. д. 
  
  Следовательно, нельзя даже быть настоящей русской бабой, не 
  пропитавшись с младенчества рифмическими законами, дающими возможность петь 
  не только преемственные стихи, но и безошибочно их импровизировать, чем 
  отличаются мастерицы голосить, и большей частью очень хорошо. 
  Ювенала для перевода осталось 25 стихов, которые надеюсь сегодня 
  кончить. Это один из самых трудных авторов. У меня, кроме немцев, в руках 
  француз Dusaule, и тут разница между немцами и французами бьет в глаза. У 
  немцев все вокабулы большей частью переведены верно, но без латинского 
  текста ничего понять невозможно. У француза все совершенно понятно и ясно, 
  но зато, несмотря на очевидное, по примечаниям и ссылкам на объяснителей, 
  хорошее знакомство с текстом, все до такой степени неверно букве и так все 
  опошлено (перевод в прозе) поганой академической стилистикой с округлением 
  фраз, что выходит какая-то прозаическая тряпка, которую изжевала корова. 
  Перевод должен быть верен и ясен, как, например, у Лютера. Утешаюсь мыслью, 
  что в моем, несмотря на буквальную верность, никто не спросит, что же это 
  значит по-русски. Древних, отделенных от нас тысячелетиями, нельзя читать, 
  как повести Григоровича, от зубной боли. Они далеко не были такими 
  борзописцами, а старались в одной строке сказать, что теперь хватит на томы. 
  Еще нужно писать предисловие, то есть исправить, затем жизнь - и море 
  примечаний. 
  Боюсь, что мои строчки придут в самое озабоченное время, по случаю 
  положения графини. Надо надеяться, что по примеру прошлого все будет 
  обстоять благополучно. 
  Пишу вовсе не для того, чтобы выторговывать от Вас ответа, а только 
  потому, что приятно говорить тому, который нас понимает, а таких, увы! очень 
  мало. Теперь будьте, главное, здоровы и, боже избави, не страдайте глазами, 
  как я. Это ужасно, не за глаза, а за дух. Смерти я нимало не боюсь. Милости 
  просим, хоть сейчас, а слепоты ужасаюсь. 
  Неизменно Вас высокоуважающий и старый 
  
  А. Шеншин-Фет. 
  
  Жена просит присоединить ее усердные приветствия Вашим дамам и Вам. 
  
  
  С. А. ТОЛСТОЙ 
  48 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 9 апреля 1886 г. 
  
  Дорогая графиня! 
  Из Филаретовского Катехизиса {1} я помню фразу: "Имя Божие святится в 
  нас и чрез нас". Эта фраза всплыла в моей памяти, когда я обратился к Вам с 
  этими строками. Независимо от удовольствия хотя на письме явиться ординарцем 
  при Вашей прелестной особе... (Я очень хорошо помню то брюзгливое выражение, 
  с каким Вы отзывались о старичках селадонах; но ведь я не старик, я дух, а 
  какой? старый или молодой? судить не мне.) Пишу Вам на основании той фразы 
  из Катехизиса, ибо уверен, что то, что святится чрез Вас и чем в настоящую 
  минуту я полон через край, чему настоящие строки служат подтверждением, ни в 
  ком так ясно, так полно и непосредственно не святится, как все-таки в Вас. 
  Конечно, Вы поймете, что мне бы всего ближе было обратиться к 
  непосредственному источнику моей радости; но во-первых, наша радость не 
  отвечает на письма, а во-вторых, никаким убеждениям в угоду я не имею повода 
  говорить против своих, которых я никому не навязываю, зная, что это 
  бесполезно. Убеждения не занимают, а наживают. - Теперь позвольте 
  поблагодарить Вас за нас обоих за дорогой подарок. Опечатков, к Вашей чести, 
  очень мало {2}. Каждый вечер я раскладываю пасьянс, Марья Петровна вяжет 
  платок Пенелопы, а Анна Андреевна читает нам вслух. Я не только не могу сам 
  много читать таких вещей подряд, но даже не могу слушать более часу или 
  двух. Там, где одна самобытная красота догоняет другую, душа не может их 
  глотать, как устрицы. Нужна передышка. Покойный Тургенев, опровергая мое 
  мнение касательно гениальности какого-либо человека, нередко говаривал: "Да 
  позвольте, ведь я же его знал лично или читал". В самом деле, люди наклонны 
  требовать от гения, чтобы он стоял от них в глубине веков, а живому гению 
  они не доверяют. Какой же это гений, с которым можно выпить стакан вина и 
  сыграть в карты? Ах! с какой надеждой быть Вами понятым, пишу я эти строки! 
  Если не поймете, виновато будет мое неуменье высказаться. Я не только мог бы 
  сказать: "я уверен" - но я знаю, что сочинения Льва Николаевича останутся 
  драгоценными навеки. Что же, однако, в них драгоценно? Кто хочет изучать 
  первобытных людей, изучает быт дикарей. Кто хочет изучить душу человека, 
  пусть присмотрится к детям, этому прототипу человека. Что для ребенка высшее 
  наслаждение? Игрушка. Что же ему в ней дорого? Завоевание, усвоение 
  прототипа предмета, совершенно независимо от самого предмета. Вот почему он 
  едет с таким наслаждением на стулекарете, погоняя четверку скамеек; я в 
  старину запрягал их <в> шестерик с форейтором. Вот почему он просит: нарисуй 
  мне лошадку, и пока эстетически и умственно не развит, довольствуется 
  колбасой с пятью черточками, из которых четыре представляют ноги, а пятая 
  хвост. Но придет пора, когда мальчик, которому я нарисую совершенно 
  правильную лошадку в дрожках, скажет: зачем ты нарисовал верховую в упряжи? 
  Ты нарисуй густоногую рысистую; тогда будет так. Он одинаково будет рад, 
  когда Сверчков напишет ему разбитую почтовую клячу или Лев Николаевич 
  старого Холстомера. Хорошо или дурно такое требование со стороны человека? 
  вопрос неуместный, равняющийся вопросу: хорошо или дурно <нрзб.> понапрасну 
  есть, пить и спать? 
  Сейчас только заметил, что моя философия грешит против русского языка, 
  говорящего: "пить, есть" - так как для пьяницы питье дороже еды. Что же, 
  однако, в этих картинках, начиная с Гомера, до Шекспира и Толстого нам 
  дорого, а что вредит наслаждению и прочности творения? Срисуйте нагого 
  Аполлона, идущего на Пифона с раздутыми мужеством ноздрями, срисуйте в 
  упавшей на пояс сорочке, тунике, Венеру; их не тронут века, всегда будут 
  красоваться юноши-герои, всегда будут всепобедные красавицы. Нарядите того 
  же Аполлона в самый модный фрак, а Венеру в наимоднейшую шляпку <нрзб.> и 
  платье "верблюд" - и как бы Айе и Минангуа ни клялись, что моднее и лучше 
  нельзя одеть человека, на будущий год это будут нетерпимые уроды; ибо наше 
  модное воззрение на хорошее только губит правду природы. 
  Я уверен, что Лев Николаевич теперь сам очень хорошо понимает, что 
  Марья Алек, в "Семейном счастьи", невзирая на всю свою тонкую развитость - 
  не может быть счастлива, потому что в деле реальной жизни она пустой орех, 
  который, стоит его разгрызть, наполняет рот горькой пылью, когда ожидаешь 
  маслянисто-сладкого ядра. Она праздно скучающее существо. Напрасно думает 
  она пристегнуть себя к жизни мужа материнской любовью. Это дело великое и 
  святое. Но невозможно тащить общее супружеское ярмо (любимая метафора 
  древних), не имея ни малейшего понятия о напряжении сил везущего в паре и 
  потому не будучи в состоянии ни на минуту соразмерить и собственных. Этого 
  мало - сказать себе: я хочу скакать во весь дух. Надо наверное знать и 
  чувствовать, может ли моя пара нестись с одинаковой силой и быстротой? А 
  если не может, то надо <нрзб.> покорно идти в ногу или отстегнуть свою 
  сторону, то есть выдернуть свою занозу из ярма. Третьего выбора нет. 
  В нагой красоте Гомера, Гете, Толстого каждый может брать, что ему под 
  силу, и любоваться своей проницательностью и догадливостью, хотя два рядом 
  стоящие могут видеть совершенно различное - вид насильственной надетой 
  тенденции, как бы ловко и, кажись, кстати это ни было сделано - разрушает 
  всю непосредственную прелесть. 
  Простите, дорогая графиня, во-первых, за гнусный почерк. Диктуя в 
  последнее время, я совершенно разучился писать. Рука дрожит и ковыляет 
  нестерпимо; а во-вторых, что решился Вам высказать то, как я, плавая в самом 
  чистом, детском восторге, боюсь за собственную будущность этого восторга. 
  Излишне говорить, что весь дом Ваш, начиная с Вас, каждый вечер у нас 
  перед глазами и мы желаем Вам всего, всего лучшего. Про наслаждение уже не 
  говорю. Сама Анна Андреевна порой восклицает: "ах! какая прелесть!" Целую 
  Вашу руку и прошу передать всем, всем наши усердные поклоны и Христос 
  воскресе! 
  
  Искренне преданный Вам 
  А. Шеншин. 
  
  Прилагаю написанное сегодня стихотворение. 
  
  Долго снились мне вопли рыданий твоих... (см. т. 1). 
  
  ----- 
  
  Вы убедились, что я писать не могу, а потому продолжаю диктовать. Снег 
  стаял, река прошла, и зимняя гололедица не прошла даром. Рожь местами 
  подопрела, а пшеницу, кончивши овсяный сев, пересеем просом. Итак, на пятый 
  год нашему ярму придется поневоле умерить шаг. Приезжавший из воронежской 
  деревни управляющий еще по снегу, привез смету в 25 тысяч чистого дохода. На 
  слова мои "дай бог 10 тысяч" он отвечал: "ну, это уж так же верно, как то, 
  что я сижу против вас за столом". Не знаю, что сделала гололедица там. Не 
  пришлось бы сделать уступку и из 5 тысяч? Баба пришла за 6 верст валяться в 
  ногах, чтобы у нее взяли сборные от нескольких дворов яйца по 15 к. за 
  десяток. Глупая девочка насчитала 80 яиц, и баба ушла домой, получивши 1 р. 
  20 к. Дома после общего счета хозяек оказалось, что яиц 100, и баба в 
  отчаянии пришла в третий раз за 6 верст, дополучить 20 к.; нечем 
  разговеться. Нас завалили раками и рыбой. 
  
  49 
  
  31 мая 1886 г. 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь 
  
  Дорогая графиня! Весь дом спит: мои часы на столе показывают половину 
  шестого утра, и я хочу воспользоваться временем высказать Вам то, что считаю 
  для себя полезным. 
  Человек скользит и падает, и улица смеется. Даже Грибоедов это знает и 
  растянул своего Репетилова во весь рост. Но спросите упавшего, который, быть 
  может, сломал руку или ногу: смешно ли ему? У Островского девица, научающая 
  другую светским темам разговоров, говорит: "одна тема: что лучше - женщины 
  или мужчины? а другая: что лучше - иметь и потерять, или ждать и не 
  дождаться?" {1} И театр хохочет. А между тем тут сокрыты самые близкие 
  каждому, существенные вопросы, сводящиеся на двустишие Баратынского: 
  
  Или надежду и волнение, 
  Иль безнадежность и покой {2}. 
  
  Только третьего дня вечером, то есть 26 мая, я получил из Курской 
  почтовой конторы Ваше дорогое письмо от 13-го, тогда как бы я должен был 
  получить его 14-го в 11 часов со станции Коренная Пустынь. В этом виновата 
  Ваша прекрасная качеством бумага, представляющая более лота весу и потому 
  подлежащая в губернской конторе штрафу. Но не в штрафе дело, а во времени, 
  необходимом для высылки мне объявления и т. д. 
  Если я пишу Вам, то, конечно, для того, чтобы говорить правду, так как 
  в подобном случае ложь в устах юноши забавна и смешна, а в устах старика 
  бессмысленна и презренна. Итак, я никогда и не ожидал при Ваших 
  разнообразных занятиях - скорых ответов на мои письма, и впредь их не 
  ожидаю. Совершенно не в том дело. Тем не менее почему-то в последний долгий 
  период Вашего молчания ко мне закралась мысль, что я последним письмом, 
  написанным по душе, без всяких задних мыслей и осторожности, чем-либо 
  заслужил Вашу немилость, и, признаюсь, эта мысль неотвязно меня томила, 
  особливо в одиночестве моих утренних бессонниц. Потерять вдруг такую 
  постоянную и дорогую благосклонность было для меня нестерпимо. Очевидно - я 
  стал искать причины такого горя. Сначала я ничего не мог понять, но 
  мало-помалу я стал понимать, что Вы впали в великую и горестную для меня 
  ошибку. Вы вообразили, что я лично раздут авторским самолюбием и ставлю свой 
  небольшой талант на неподобающий ему пьедестал. Напрасно говорил я себе, что 
  Вы должны лее знать, что этого нет, но ведь мое личное смирение нисколько не 
  мешает мне понимать эту гордыню Музы у Горация, или тем более у Проперция. 
  Ведь эта гордыня совершенно законна: не будь Гомера, не была бы Елена 4000 
  лет красавицей. - Зато как я счастлив, что мучился понапрасну. Я не могу 
  желать быть Вам неугодным. Это четвероугольный круг. - У Вас опять 
  Кузминские. Передайте им мои сердечные приветствия. Воображаю, как все у Вас 
  жизненно. Я даже вчера написал Вам стихи: 
  
  Я не у Вас, я обделен... (см. т. 1). 
  
  Зачем Вы упомянули о возможности заглянуть в наше захолустье? Не 
  великодушно так шутить. Марья Петровна относит симпатию Ваших прелестных 
  девиц и милых мальчуганов не к своим заслугам, а к их особенной любезности. 
  Я помню, как я услыхал серебристый гомерический смех в зале, так что 
  подумал, что там что-либо произошло необычайное. Выхожу и вижу, что кто-то 
  поставил плюшевую обезьяну на стеклянный колпак часов, и мальчики это 
  увидали. Ведь это попадаешь в самую душистую <нрзб.>... жизненного цветка. - 
  Меня Марья Петровна на днях привезла на подставных из Грайворонки за 100 
  верст в Щигры - на выборы гласных, куда меня умоляли принести своих 2 шара. 
  Боже! как это гадко! Вернулся я в жару полуживым. Управляющий писал, что 
  пшеница хороша, хоть я по аналогии писал ему, что она пропала. Теперь я 
  воочию увидал, что я прав, и он сбирается косить ее на сено. Хорошо будет 
  сено! Итак, 4-й год кряду надо сидеть на уменьшенной порции. Крыши 
  выкрасили, ограду оштукатурили, стены дома освежили; а тут наша Анна 
  Андреевна была без нас в лесу и говорит, что караулка подавит людей и ребят. 
  Что же делать? Надо строить новую, светлую и покрыть железом. Что скажет 
  кошелек, в котором действительно денег нет. Пока ничего не читал из 
  обозначенного Вами. Прочту в Москве. Июля 15-го поджидаю Страхова из Крыма. 
  Напомните Льву Николаевичу о великом его почитателе. 
  
  Преданный Вам 
  А. Шеншин. 
  
  50 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  11-го августа 1886 г. 
  
  Дорогая графиня 
  Софья Андреевна. 
  
  Слова Пушкина: 
  
  "Желаю славы я, чтоб именем моим 
  Твой слух был поражен всечасно; чтоб ты мною 
  Окружена была..." {1} - 
  
  я мысленно влагаю в уста Льва Николаевича с обращением ко мне. 
  Действительно, продолжая медленно читать ежедневно его сочинения, мы с женою 
  окружены постоянно его заслуженною славой. Невозможно его избежать. Сколько 
  раз, ложась вечером в постель, я, при заметно увеличивающемся упадке сил, 
  сижу, спустя ноги с кровати, и под влиянием Ивана Ильича {2} думаю: вот, 
  если кто теперь увидит меня, то подумает, что старик задумался над каким-то 
  важным вопросом, тогда как, в сущности, я выбираю более подходящий момент 
  собраться с силами и взбросить свои ноги на тюфяк. 
  Страхов весьма подробно описал свое пребывание у Вас и все Ваши полевые 
  затеи, но, к сожалению, окончил известием, что Вы себя не совсем хорошо 
  чувствовали. Надеюсь, что в Ваши годы нездоровье не то, что в мои. 
  Еще сегодня в "Карениной" меня поразила верная мысль, что у мущины есть 
  моменты в жизни, к которым вся предшествующая жизнь есть как бы 
  приготовление (Лев Николаевич под медведем) {3}. Я готов расширить эту 
  мысль, сказавши, что наша будничная жизнь есть приготовление к высоким 
  моментам; но там же прекрасно сказано, что кататься в лодке приятно и 
  красиво, но направлять ее на веслах заботливо и трудно. Показывать Вам свои 
  мозоли от весел я не имею никакого права, а хвастать веселой улыбкой, 
  производимой катанием по реке жизни, не могу, так как никакой улыбки нет, и 
  приходится молчать, потому что "одежды не имам, да вниду в онь" {4}. 
  Художественное наслаждение, доставляемое произведениями Л. Н., состоит 
  в том, что читатель видит, как в запутанном вязании жизни он ловко и верно 
  подымает на спицы одну петлю за другою. Не беда, если петля иногда расколона 
  спицей или надета навыворот, но они все тут рядком, как бисер, и этим 
  кончается художественная задача. Читателю предоставляется самому довязать 
  чулок по собственной ноге, и вот я, лишенный слабостию зрения возможности 
  работать самобытно, вместо того, чтобы диктовать свои мемуары, думаю 
  надвязывать художественный чулок Льва Николаевича, хотя бы синими нитками. 
  Потрудиться есть над чем; там художественно подняты все петли, из которых 
  слагается человеческая жизнь. Я бы желал слышать совершенно откровенное 
  мнение Ваше насчет подобной мысли. 
  Дожди совершенно нас залили и едва не лишили окончательно того скудного 
  урожая, о котором и говорить неприлично, зато нас завалили рыбой, раками и 
  чирятами. 
  Если мне не удастся отыскать для себя интересную умственную работу, для 
  которой глаза не нужны, то положение мое будет в высшей степени плачевно. 
  Нельзя век слушать чтение. Нельзя произвольно сделаться девяностолетним 
  отцом нашего кучера Афанасия, который исправно ест, пьет и спит и ежедневно 
  мимо моих окон с огромнейшей удочкой проходит к реке, но никогда не поймал 
  ни одного пескаря. 
  По своему обычаю, мы 1-го октября думаем уже быть на Плющихе, где я 
  тотчас же примусь печатать сегодня оконченные "Превращения" Овидия; но когда 
  Вы приметесь за 8-ми рублевое издание Л. Н., мне неизвестно. 
  Примите и передайте Льву Николаевичу и всем милым Вашим наши общие с 
  женой усердные приветствия. 
  
  Искренне преданный Вам А. Шеншин. 
  
  Если Татьяна Андреевна еще у Вас, то передайте и ей наши глубокие 
  поклоны и скажите, что в начале ноября я собираюсь в Питер и к ним. 
  Тургенев когда-то сказал мне истину, которую я часто вспоминаю: что в 
  нашей реальной жизни нигде нет ни черного, ни белого, а всегда бело-черное. 
  Это, по отношению к миру духовному или отвлеченному, я готов добавить так: 
  разум каждого человека имеет способность делать несомненно белый и 
  несомненно черный ящик, как в баллотировочном, но воля человека кладет один 
  и тот же шар направо и налево, отчего шар для кладущего становится 
  несомненно белым или черным, хотя точно такой же шар положен следом идущим в 
  противоположный ящик с одинаковым убеждением касательно его цвета. 
  
  51 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  <18 сентября 1886 г.>. 
  
  Дорогая графиня 
  Софья Андреевна! 
  Сегодня первый день, что, опасаясь излишества, я перестал глотать по 20 
  гран, хинина в день, и чувствую себя лучше. Надолго ли? 
  Лев Николаевич до того всесторонне окружил частоколом наш умственный 
  русский сад, что, куда бы мы ни пошли, приходится лезть через его забор, что 
  и делаю в настоящем случае. Когда приходится долго катиться по железной 
  дороге, то поневоле замечаешь не только пасущихся по сторонам лошадей, но и 
  перелетающих через дорогу птиц; но когда поезд приближается к концу пути, 
  то, забывая все виденное, инстинктивно хватаешься за мешки, и в мыслях одна 
  дверь на Плющихе, которая все закроет и успокоит. Но когда находишься в пути 
  в первый раз (а мы все проезжаем жизнь в первый раз) и не знаешь, далеко ли 
  еще до Плющихи, тогда нет возможности отделаться от всех требований жизни. Я 
  совершенно согласен со Львом Николаевичем, что вся сущность жизненной заботы 
  в материальном труде и что поэзия и философия не более как роскошь жизни. Но 
  что же делать, когда люди, даже ясно это сознающие, постоянно стремятся 
  посредством мнимой науки привить всему народу эту роскошь, отрывая его тем 
  самым от непосредственного труда? Не значит ли это устроить на доме самый 
  чувствительный флюгер и удивляться, что он так послушен ветру. У нас их на 
  доме три. В ветер они смотрят в одну сторону, но когда затихнет, то нередко 
  смотрят врознь. Я нахожу это чрезвычайно поучительным. Самобытно 
  чувствительный ум осужден на вечное одиночество. 
  
  "А в том, что как-то чудно 
  Лежит в сердечной глубине, 
  Высказываться трудно", - 
  
  говорит Лермонтов {1}. _Лежит-то_ чувство, а _высказываться_ должен ум; и 
  выходит тютчевское: "мысль изреченная есть ложь". Вот почему мои письма, 
  не взирая на все их к Вам усердие, всегда будут страдать безжизненностью в 
  сравнении с живыми цветами Ваших. 
  Говоря о жизненной тормошне, я уверен, что никто лучше Вас не поймет 
  моего положения. Вашу и свою будничную деятельность я невольно сравниваю с 
  колесом, которого спицы обязательно должны подпирать обод кругом во всех 
  направлениях, иначе при неравномерности опоры спицы начнут выпадать одна за 
  другой и колесо должно рассыпаться. Между тем ступка обречена вечно 
  вертеться вокруг той же оси. Если на высоте обобщения инстинктивное чувство 
  самосохранения и страстная привязанность к семье и детям может обозначаться 
  общим словом _любовь_, то это не значит, что это одно и то же. В первом 
  случае нет цели вне нас, а во втором она властвует нами всепобедно. Я 
  постоянно завидую старику Готье (для меня он представитель всех европейцев), 
  который, передавши сыну книжный магазин, по привычке приходит к нему 
  безвозмездно поработать в конторе. Всему есть мера. Печально видеть, а еще 
  печальнее быть старым колесом, скрипящим всеми спицами и продолжающим нести 
  неподсильный воз. Насколько Ваша неутомимая деятельность живительна, 
  настолько моя мертвенна и уродлива. Часто во мне возникает желание принять 
  участие в Вашем семейном обеде, при котором столько молодого и свежего, и 
  затем, хотя бы не вымолвив ни одного слова, хоть часок посидеть с Вами и со 
  Львом Николаевичем. 
  Вчерашний мороз побил наши георгины, и сегодня я написал: 
  
  Осыпал лес свои вершины... (см. т. 1). 
  
  Если я по временам томлюсь духовным одиночеством, то это нисколько не 
  значит, чтобы я во что бы ни было искал многолюдства; напротив, каждый раз, 
  когда колеса загремят по камням подъезда, я чувствую сотрясение и испуг. В 
  хорошую погоду Марья Петровна обыкновенно отводит от меня гостей в сад, не 
  то беда. На днях приезжала московская барыня, знакомая Вам настолько, что у 
  нее даже Марья Петровна нашла в кабинете портрет Татьяны Львовны. Надо было 
  сидеть с ней в гостиной. Она очень туго обтянула платьем свою дородность, 
  завила колечки, мало идущие к бедным остаткам волос, и украсила голову 
  сверху таким шлюпиком, который, как индейский петух, топырится и сзади и 
  спереди. Она охотно говорит по-французски и рассказывает о московских 
  свадьбах и снабдила меня запрещенной книгою La societe de S. Petersbourg 
  {Петербургское общество (фр.).}, написанною в Париже одним из членов этой 
  societe, в которой повторяются все самые заурядные и плоские суждения о 
  главнейших современных государственных деятелях. Ну, разве подобное общество 
  не есть угнетение бедного отшельника? 
  Марья Петровна, которая сердечно благодарит Вас за память, в свою 
  очередь, вращается около своей оси и не скучает. Даже в летнее время в более 
  спокойную пору она хлопочет с оранжереей и цветником. Кроме того, она 
  решительно на поприще медицины затмевает Поликушку, и к ее спасительной 
  ступке со всех сторон сбегаются больные спицы. Каждую субботу вечером 
  происходит развеска и номеровка порошков хинина, а в воскресенье набивание 
  папирос. Между всеми этими островами непрерывно тянется поток Пенелопиного 
  платка. Результатом всего этого выходит то, что она не скучает в деревне и 
  нисколько не порывается в город, куда, напротив, стремлюся я, чтобы, как 
  индюшка, хоть на время, спрятать голову от коршуна будничных забот. 
  Несравненно отраднее издавать Овидия и великолепного Проперция, чем 
  скрепя сердце браниться за отвратительную пахоту. Зато 25-го сентября мы уже 
  надеемся ночевать под Орлом у Галаховых {2} и оттуда со скорым поездом 
  прибыть к 7 часам вечера 30-го сентября в Москву. 
  Новосильцев успокоил меня известием, что Лев Николаевич складывает 
  печку вдове. Точна ли весть о работе - все равно, но главное, что он 
  оправился от болезни. 
  Нечего прибавлять, как часто мы с женой мысленно бываем с Вами всеми и 
  от души Вас приветствуем. На днях перечитывали книжку страховской "Критики" 
  {3}, которую, как он пишет, он хочет издавать снова, так как первое издание 
  разошлось. 
  Простите старику его болтливость и позвольте поцеловать Вашу прекрасную 
  и неутомимую руку. 
  
  Преданный Вам 
  А. Шеншин. 
  
  52 
  
  Московско-Курской ж. д. 14 марта 1887 г. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогая графиня! 
  Конечно, в дани удивления и поклонения, приносимой всем Вам и графу 
  Льву Николаевичу, я по природе вещей не могу составлять исключения и полагаю 
  даже, что могу выдвигаться из рядов потому уже, что хотя и не становлюсь 
  по-княжески карикатурно на колени, тем не менее крепко храню мою дань в 
  течение тридцати лет - и никак не в силу подражания. Мой взгляд на Вас и на 
  графа не может колебаться от чужих мнений. 
  Сию минуту я прочел в "Ведомостях" о чтении Льва Николаевича о понятии 
  жизни {1} и пожалел, что обстоятельства так рано умчали меня из Москвы. 
  Доехали мы великолепно, минута в минуту, и тотчас же послали в Курск за 
  навагой и белугой, ожидая сбиравшегося к нам Льва Николаевича, которого, но 
  невскрытию реки и его воздержанию от мяса, кормить было бы нечем без помощи 
  рыбной лавки. 
  Люди везде люди. Расставаясь с Москвой, Марья Петровна утверждала, что 
  в нынешнем году санный путь продержится чуть не все лето; а сегодня, когда 
  ее бочка сахару сидит на станции, она боится, что он на дороге подмокнет. 
  Убеждение-то одно, но служит оно разным побуждениям. 
  Со вчерашнего дня, по невозможности дышать, послушался Марьи Петровны и 
  принимаю хинин. 
  Соловьев с Гротом возбуждают соборне крестовый поход дружественный на 
  Страхова за его книгу о вечных истинах {2}, за которую я ему уже письменно 
  кланялся в ножки. Так как эта книга написана популярно, то, по-моему, 
  следовало ему резюмировать ее в немногих словах: правда, что в любом из 
  окружающих нас предметов мы знаем только самые выдающиеся верхушки; но 
  человеческий разум, по природе своей требуя единства, сумел и по этим 
  верхушкам составить твердые законы мировых явлений. Если, копаясь в любой из 
  этих верхушек, мы при малейшем углублении убеждаемся в совершенном своем 
  незнании, то такое незнание мы только в переносном смысле можем называть 
  чудесным, но никак не в прямом; ибо, смешавши два смысла, мы сами вызовем 
  страшную путаницу. Неведомое есть тайное и может быть чудом; но из этого 
  никак не следует, чтобы таинственное было непременно чудом. Если я не знаю, 
  сколько у Бас в кошельке мелочи, то это для меня только тайна; но если 
  разобрать, что Бы посылали с рублевой бумажкой в лавочку за тремя лимонами и 
  Вам, удержав 15 коп., сдали сдачу, то возможно ли считать чудом, если 
  окажется, что у Вас в пустом до того времени кошельке оказывается ровно 85 
  коп.? Это не только не чудо, но самая неизбежная необходимость. 
  Страхов только утверждает, что при помощи прирожденных законов разума 
  уже отысканы капитальнейшие законы бытия мира и куда бы мы ни обратились, мы 
  всюду встречаемся с их необходимостью, так что рядом с ними беспричинному 
  чуду нет места. Пусть спиритические или иные чудеса, хоть среди белого дня, 
  садятся с нами обедать, все-таки они будут дети другого заоблачного мира, но 
  никак невозможно разбирать их с точки зрения естественных наук, в которых 
  все места уже заняты самыми слепыми, но зато непреклонными законами. Этого я 
  не успел написать Страхову, а хотелось передать Льву Николаевичу. 
  Зато я написал Страхову, что в настоящем году споры со Львом 
  Николаевичем стали не только возможны, но и приятны. Недаром Лукреций 
  начинает свою глубокую поэму о природе вещей великолепным гимном к Венере, 
  этому олицетворению любви. Я перевел это начало и остановился в своей 
  работе, убоявшись цензуры, так как Лукреций, в сущности, заклятый 
  материалист; а о власти всепобедной Венеры могут свидетельствовать два 
  примера. В нашем приходе был очень милый, скромный и сравнительно 
  образованный священник, - и исключительно трезвый. За три дня до Рождества 
  жена его, разрешившись от бремени мальчиком, хвалилась легкими родами. Но 
  через два дня у ней кольнуло в бок, и мальчик остался, а она умерла. 
  Священник, похоронивши ее против своих окон, не был в силах служить обедню, 
  а, войдя в алтарь, все молился и плакал; а теперь с горя запил. 
  Из Москвы привел я двадцатилетнего рысистого вороного Адама. В первый 
  раз в жизни он вблизи увидал прелестную четвероногую Еву. Тут он взвился на 
  дыбы, повалился наземь, два раза вздохнул и испустил дух. 
  Конечно, все это глубокие тайны, но никак не чудеса. 
  Радуюсь не только тем прекрасным вещам, которые граф скажет в своем 
  реферате, но и вообще дворянскому почину вырвать такие основные вещи из рук 
  семинаристов. 
  Пишу Вам эти строки с единственной целью показать, как часто мы с женой 
  умственно снова сидим за Вашим гостеприимным столом, за которым мы даже 
  встретили Новый год. 
  Передайте и младшим членам семейства, а равно и madame Suron {мадам 
  Сюрон (фр.).} наши усердные поклоны. 
  Не заедет ли граф и в самом деле в Воробьевку? Доживайте до моих лет, 
  но только не хворая, как я. 
  
  Преданный Вам А. Шеншин. 
  
  53 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  31 марта <1887 г.>. 
  
  Дорогая графиня! 
  Физиономисты уверяли, что Венера Милосская глупа. Конечно, было бы 
  весьма печально, если бы женская красота стояла в обратном отношении к уму: 
  тогда бы нам легко было объяснить себе, почему сильные драматические страсти 
  преимущественно возбуждаются тупоумными красавицами. Тем не менее в этой 
  альтернативе скрывается весьма поучительная правда. Живая красавица или 
  отвлеченная Муза инстинктивно отстраняют свой ум, выдвигаясь исключительно 
  своей непосредственной красотою. Той и другой не нужно ничего доказывать, а 
  стоит только войти, и все кругом засияет. Вот почему жена моя, по прочтении 
  последнего письма Вашего, воскликнула: "какая прелесть- письма графини: 
  точно побываешь у них и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до 
  какой степени я в этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на 
  того сумасшедшего английского романиста, у которого выскакивающий внезапно 
  король Эдуард заслоняет самое дело. К счастью, самый род труда моего 
  заставляет меня прибегать к тому же спасительному средству. Перевод 
  оригинального текста идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард 
  разгуливает по предисловию и примечаниям. Не говорю о сравнении моих успехов 
  по продаже книг с Вашими, которое было бы безумием; но если бы тяжкая 
  неурядица моих экономических дел могла, хотя бы отдаленно, переходя в 
  порядок, приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного труда, то 
  гордости моей не было бы и пределов. 
  Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард! Куда деваться? Ведь Вы 
  же хорошо знаете, как давно и искренно я всех Вас люблю. Зачем же Вам 
  необходимо двуперстное сложение, и человек, крестящий тремя перстами лоб, 
  Вам кажется неприятным чужаком? Римляне не вальсировали со своими дамами и 
  не знали того утонченно-романтического чувства любви, которое я сам 
  унаследовал от рыцарей Европы, так как и русские до сих пор о нем понятия не 
  имеют; но это не мешало ни Сафо, ни Дидоне, ни нашему простонародью вешаться 
  и топиться из-за любви. 
  Вы указываете мне на благовонные цветы, точно я их не знаю, и брезгуете 
  мной, когда я указываю на их корень. То же самое по отношению к 
  нравственности. Безнравственно только вредное для другого, и другой мерки я 
  не знаю. Если я, в порывах гордости, принижаю это чувство в другом, то это 
  безнравственно, а в меньшей степени неделикатно. Так, например, неделикатно 
  со стороны хозяев назвать в гости скромных бедняков и раздавить их пышностью 
  собственного наряда. Но безмолвно наслаждаться видом успеха собственного 
  труда не представляет ничего безнравственного. После этого безнравственно 
  любоваться собственным хорошим полем пшеницы, или красавцем конем. Уж в этом 
  случае пускай соседи меня извинят. Стихов я ему своих читать не стану (он 
  все равно ничего не поймет), а коня подведу под самое крыльцо, и пусть его 
  душа надрывается и знает, каким трудом достается произвести такую лошадь. 
  О разнообразных своих заботах по внешним делам молчу, так как, чтобы 
  сделать их понятными, надо бы писать томы: скажу только, что половодье 
  сошло, и мы от рыбы и раков не знаем куда деваться. И озими, вопреки 
  боязливым ожиданиям, открылись пока без ущерба. По утрам я неизменно работаю 
  до обеда (в 5 часов), стараясь перевести свой урок в пятьдесят стихов, что 
  иногда бывает крайне трудно; и жена, если ее не умчат сахары, рыбы, больные 
  и т. д., вяжет безмолвно на моем диване свой вечный платок, и когда глаза и 
  голова мои застонут, идет в соседнюю комнату сыграть со мной две партии на 
  биллиарде. Она просит прибавить в письме, что Федору, посылаемому с этим 
  письмом в Курск за покупками, дворня надавала поручений на сто предметов, в 
  том числе муки, шапок и поддевок. Даже нам он должен привезть два ящика со 
  стенными часами. 
  Неужели Вы никогда не пожертвуете одной утренней зарей в вагоне, чтобы 
  озарить Вашим присутствием Воробьевку? Графу Льву Николаевичу, во-первых, и 
  затем всем передайте наши усерднейшие поклоны. 
  Сию минуту обращусь к красавице Дидоне от прекрасной графини, у которой 
  целую руку. 
  
  Преданный 
  
  А. Шеншин 
  
  О боже! пришли уже с губками и тряпками пачкать комнаты к праздникам! 
  
  Внутренняя потребность вынуждает меня продлить удовольствие беседы с 
  Вами. Вы обещали мне прислать по отпечатании статью Льва Николаевича "О 
  жизни и смерти". Ничто не может для меня быть интереснее этого вопроса, 
  когда его подымает такая голова, как у Льва Николаевича. Положим, что скалы 
  очень медленно поддаются действию волн, но тем не менее зрелище выходит 
  величественное, когда несется на них океан. Сердечно радуюсь, что Лев 
  Николаевич от более обособленного изучения этики вступает на всемирный 
  простор общефилософской мысли, и в этом случае прошу извинить мне замечание, 
  которое невольно у меня срывается. Ни один здравый человек не станет 
  отрицать, что Вы со всем Вашим семейством, даже с тем образом, который 
  воображение и память воспроизводят в душе моей, не что иное (лично для 
  меня), как сотрясения и перемены, происшедшие на поверхности моих глаз и 
  слуховых органов. Ибо для пня, или камня, Вы даже вовсе не существуете. Но 
  если бы я стал утверждать, что Вы ничто иное, как мои впечатления, то 
  оказалось бы, что я пишу это письмо к моим собственным впечатлениям. Как ни 
  верен и ни прекрасен прием изучения внешнего мира, основанный на 
  нравственной единице человека, он тем не менее только прием, нимало не 
  отменяющий внешнего мира. 
  Когда в настоящее время овес начинает пускать чуть заметную ниточку, 
  или новорожденный начнет не умолкая пищать, то совершенно неточно сказать: 
  овес _думает_ прорастать, а новорожденный - пососать. Если же в обоих 
  случаях сказать: хочет, то будет совершенно правильно и понятно. Если мы в 
  целом мироздании куда бы ни обратились, везде находим это неизменное хотение 
  (волю), которое только в животном мире, по мере возрастающих потребностей, 
  мало-помалу вооружается умом, венчающимся у человека способностью отвлечения 
  (разумом), то каким же образом можем мы этот исключительный, не в пример 
  всему остальному, костыль, выданный на потребу самому беспомощному 
  животному, принять за самую основу всего мироздания, которое, если бы завтра 
  все люди исчезли с их разумом (подобно тому, как они не существовали рядом с 
  ихтиозаврами), продолжало бы процветать еще лучше, чем при человеке. 
  А затем позвольте Вам пожелать к Светлому Празднику наибольшее число 
  отрадных минут и наименьшее количество пачкающих губок и тряпок. 
  Пожалуйста, не пишите мне, если бы даже Лев Николаевич отменил свою 
  поездку на юг. Мы с женою, по крайней мере, постоянно будем в приятной 
  надежде. 
  
  54 
  
  Москва, Плющиха, 23 января <1888 г.>. 
  соб. дом. 
  
  Дорогая графиня! 
  "Я между плачущих - Шеншин" {1}. 
  Чтобы понимать язык галок, нужно, во-первых, быть галкой, а во-вторых, 
  иметь способность понимания. Однородные с этим примером условия я нахожу в 
  Вас, и потому Вы не удивитесь, что ни чувство смешного, ни другие 
  соображения не удержали меня от попытки передать Вам письменно (без 
  прерывающих возражений) основные мысли, постоянно меня терзающие. Окруженный 
  небольшим числом европейски образованных людей, назову Коршей - отца и сына, 
  Грота-отца и сына, Соловьева - отца и сына {2}, Страхова, я много раз 
  пытался передать им то, что мне хотелось сказать, но каждый раз убеждался, 
  что они не только не понимают меня, не потому чтобы были неспособны к 
  пониманию по умственному развитию, а потому, что они не галки, т. е. не 
  поместные дворяне. Не думайте, чтобы я сто раз не пытался заговорить о таких 
  очевидных, бесспорных вещах с настоящими галками, но их мозги так плачевно 
  убоги, что я вынужден был замолчать; а обращался я к дворянским 
  предводителям, губернаторам и т. д. Вот объяснение того, почему Вы в 
  настоящее время читаете строки, написанные, можно сказать, кровью моего 
  сердца. Говоря о поместном дворянстве, я, конечно, имею в виду целое 
  отдельное сословие, пользовавшееся до реформ широкими правами, дававшими ему 
  возможность подыматься образованием и связанными с ним преданиями над 
  остальными, и поставленном сущностью своих интересов в необходимость 
  руководить жизнью и благосостоянием миллионов. В этом отношении (чтобы не 
  растеряться в тысячах подробностей) я не умею отличить Спасского-Тургенева 
  от его спившегося племянника, министра Толстого от какого-либо голодающего 
  Толстого (если есть такой) и моего промотавшегося племянника-Шеншина - от 
  меня. Возможность для меня одинакова: сидеть завтра в богадельне или на 
  кресле министра народного просвещения, хотя это ни на йоту не изменит моей 
  сути. Вчера Лев Николаевич так рельефно выставлял волочащуюся полу истертой 
  шубы тончайшего Тютчева. Но что Вы скажете, не говорю о чернорабочей среде 
  сельского дворянства, а только о блестящих ее представителях большого света. 
  Тютчев - поэт женщин; попробуйте спросить о нем в нашей quasi тонкой среде. 
  Они об нем и не слыхивали, а если станете им читать его, то ничего не 
  поймут. Что же значит для целого сословия один Тютчев и один Толстой, 
  которых, чтобы даже понять, нужно бежать и слушать, что в совершенно другом 
  кругу говорит Страхов. При мне в Петербурге светская барыня, богачка, никак 
  не могла утешиться, что ей в желтое ландо запрягли лошадей с белым, а не с 
  желтым набором, тогда как у нее цвет герба и ливреи - желтый. В этом 
  понимании ей и книги в руки. Но если спросить даже, какова ее роль в 
  обширных ее имениях, то лучше и не спрашивать. Если генерал-лейтенант граф 
  Олсуфьев {3} составляет, по латинскому выражению, редкостную птицу в 
  дворянском кругу, то он сейчас же вместе со мною сознается, что наши с ним 
  знания латинского языка перед знаниями Ивана Михайловича Ивакина то же, что 
  знание русского языка m-me Минангуа перед знанием его Львом Николаевичем. 
  Проторговавшийся еврей не более, как проторговавшийся еврей, и, по крайней 
  мере, 50% вероятностей, что при малейшей удаче он снова будет богат; зато у 
  моего бедного Борисова при разжижении мозга нет ни одной на оздоровление. 
  Вот о чем я сокрушаюсь. Не в том беда, что наше дворянство утратило 
  сословные права, а в том, что оно ничего не хочет знать, кроме минутной 
  прихоти, хотя бы на последний грош. Это какое-то прирожденное швыряние чепца 
  через мельницу {4}. У всех у нас, потомственная и, так сказать, обязательная 
  кормилица-земля под ногами, но мы не только не хотим трудиться на ней, но не 
  хотим даже хладнокровно обсудить условий, при которых земледельческий труд 
  возможен. Не говорю даже о земледельческом труде; возьмем в пример 
  умственную работу Льва Николаевича. Всякий день он учится, роется в кипах 
  своих и привозных овчинок, тщательно сортирует их, внимательно распяливает 
  гвоздиками на доске и старается выкроить подходящие к его делу куски. Вот 
  это настоящий серьезный труд. Возьмите наших молодых дворян, которых 
  насильно провели через высшие курсы; делают ли они то, что Ивакин с моим 
  экземпляром Проперция, который он весь испещрил карандашом? А сколько труда 
  нужно, чтобы так испещрить древнего автора? Пошиб нашей дворянской молодежи 
  не останавливается на самоубийстве; как древесный лишай, он разбегается по 
  всему дереву, мертвя молодые побеги, которые без этой заразительной болезни 
  могли бы приносить сочные плоды. Кто только, как говорит Лев Николаевич, 
  купит у Циммермана дворянскую шапку, мгновенно летит на рысаке за заставу 
  прочь от отцовского дела. 
  Всем этим головам некогда думать не только о Платоне и Сократе, но даже 
  о том, чем он весной будет сеять; но так как умственный желудок требует хоть 
  какой-нибудь пищи, то за нею бегут в лагерь неприятельский, не замечая 
  нимало, что откупная водка именно так и составлена, чтобы беззаветно пили, к 
  большей прибыли откупщика. В погоне за праздным наслаждением несчастные 
  дикари и не подозревают, что все, что подается им из враждебного лагеря, 
  клонится к скорейшему их, дикарей, истреблению. У дикарей не только нет 
  собственного журнала, как, например, даже у собачьих врачей, ветеринаров, но 
  такой журнал даже немыслим, ибо требует во главе своей настоящего 
  помещика-земледельца. 
  Так, мы знаем какого-то грамотного Елецкого хлебного торговца, но едва 
  ли найдется грамотный помещик-земледелец, а если бы и нашелся, то его бы 
  никто не стал читать, а если бы он заговорил серьезно, то противный лагерь 
  закидал бы его шапками и, пожалуй, цензура закрыла бы его лавочку. 
  Представим же себе невозможное, что большинство помещиков были бы 
  самостоятельно и действительно образованные люди. Разве журнал, занятый 
  самыми насущными их нуждами, не имел бы десятков тысяч подписчиков и разве 
  мыслимо бы было зажать рот целому образованнейшему сословию? Мыслимы ли были 
  бы те нелепые меры, которые то и дело истекают из министерств и бывают 
  только нелепее тогда, когда в обсуждении их участвуют нарочно призываемые 
  _сведущие люди_? 
  Может быть, Вы простите, что из желанья облегчить душу я утомил Вас 
  бесконечным письмом. 
  
  Преданный Вам 
  А. Шеншин. 
  
  55 
  
  Московско-Курской ж. д. 19 августа 1888 г. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогая графиня! 
  Сердечно благодарим оба за полученную вчера весточку, что грозы Ваши 
  прошли благополучно. Дай бог, чтобы их совсем не было! На этот раз я уверен, 
  что Вы с таким же восторгом прочтете эти строки, с каким я их пишу, так как 
  речь в них идет не обо мне, а преимущественно о Льве Николаевиче. Дошедши в 
  моих воспоминаниях до своих появлений в Ясной Поляне, Никольском {1} и 
  Спасском, я, по милости Марьи Петровны, попал в целое море самых задушевных 
  и разнообразных писем Боткина, Тургенева и, в особенности, Льва Николаевича. 
  Боже мой, как это молодо, могуче, самобытно и гениально правдиво! Это точно 
  вырвавшийся с варка чистокровный годовик, который и косится на Вас своим 
  агатовым глазом, и скачет, молниеносно лягаясь, и становится на дыбы, и 
  вот-вот готов, как птица, перенестись через двухаршинный забор. 
  По поводу этих бесценных писем я пишу Страхову: "Помните ли Ваши слова 
  о светляках русской мысли, разбросанных по нашим деревням? Вот они, эти 
  светочи, в самом наивном проявлении, без всякого козыряния перед публикой. 
  Самый тупой человек увидит в этих письмах не сдачу экзамена по заграничному 
  тексту, а действительные родники всех самобытных мыслей, какими питается до 
  сих пор наша русская умственная жизнь во всех своих проявлениях". 
  Кроме того, это - ярославская шерсть того полушубка, которого 
  выдубленная мездра снаружи расшита цветными узорами, и по отношению к 
  задушевной жизни художника это то же, что "Война и мир" по отношению к войне 
  с Наполеоном. Излишне говорить, до какой степени я жажду прочесть все это 
  вам, чтобы услыхать от Вас, насколько это, согласно данному мне разрешению 
  Львом Николаевичем, допустимо в печати, ежели сам Лев Николаевич соскучится 
  меня прослушать. Я наверное знаю, что Ивану Ильичу истопник держанием ноги 
  не поможет, но и не осуждаю Ивана Ильича, который от этого держания 
  чувствует облегчение. 
  Если бы Вы обладали только свойством привлекать к себе людей, то 
  бесполезно было бы обращаться к Вам, как к величайшей умнице, с весьма 
  деликатным вопросом. Дело, во-первых, в том, что на Отраде, где мы будем у 
  Галаховых, теперь скорый поезд в 9 час. утра не останавливается; а другие 
  поезда приходят в Ясенки в час ночи и в шесть часов утра, что для Вас весьма 
  неудобно. Но, помимо внешних затруднений, вопрос сводится к тому, кстати ли 
  мы попадем в Ясную Поляну. Как нимало созданы мы для обременения любезных 
  хозяев наших требованиями, но соринка еще меньше нас; однако если она 
  попадет в глаз, да еще наболевший, то приятности доставит мало. Конечно, 
  окончательным судьею можете быть только Вы. Мне лично предстоит еще 
  распутать столько узлов, что о блаженной минуте бегства из Воробьевки не 
  смею еще мечтать, хотя умственно не отодвигаю ее за 15-е сентября. 
  Целую Вашу руку и вместе с женой приношу Вам всем, начиная с 
  Кузминских, наши искренние приветствия. Поверит ли Александр Михайлович {2}, 
  что у меня есть стихи его, с которыми он ко мне обращается. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  
  56 
  
  Москва, Плющиха, 21 декабря 1890 г. 
  соб. дом. 
  
  Дорогая графиня, я не виноват, что я поэт, а Вы мой светлый идеал. 
  Разбираться по этому делу надо перед небесным судом, и если слово поэт 
  значит дурак, то я этому смиренно покоряюсь. Дело не в уме, а в счастии, а 
  носить в сердце дорогих людей - великое счастие. Каково было вчера мое 
  удивление, когда незадолго перед обедом мне подали карточку Жиркевича {1}, 
  приславшего мне книжку стихотворений из Ялты (стихотворений - увы! отчаянно 
  плохих), и когда этот Жиркевич объявил, что он прямо из Ясной Поляны, для 
  которой проехал лишних триста верст. Давши слово вдове Щукиной обедать у 
  нее, мы не могли оставить Жиркевича обедать, а на сегодняшний день он 
  отказался за торопливостью отъезда. Мне нетрудно было быть с ним любезным, 
  так как он вошел ко мне в кабинет, окруженный атмосферою Ясной Поляны, от 
  которой он, как поэтический человек, в несказанном восторге. В его словесном 
  воспроизведении виденного и слышанного все поставлено на надлежащем месте, 
  начиная с милого тона детей и Вани, старающегося играть шпорой. Я был 
  сердечно рад, услыхав, что граф бегает с лестницы и что на прогулке его 
  никто догнать не может. Узнаю я его и в проповеди против поэзии и уверен, 
  что он сам признает несостоятельность аргумента, будто бы определенный 
  размер и, пожалуй, рифма мешают поэзии высказываться. Ведь не скажет же он, 
  что такты и музыкальные деления мешают пению. Выдернуть из музыки эти 
  условия значит уничтожить ее, а между прочим, этот каданс Пифагор считал 
  тайной душой мироздания. Стало быть, это не такая пустая вещь, как кажется. 
  Недаром древние мудрецы и законодатели писали стихами. Как бы то ни было, 
  Жиркевич горячо благодарил меня за любезный прием, не подозревая, что я 
  потому так сердечно был ему рад, что он весь дрожал самой животворной 
  сущностью и прелестью Ясной Поляны. Этот любезный человек зарядился Вашим 
  электричеством, которого искры обильно сыпались на собеседника. Мы оба с 
  женой слушали его с великим наслаждением. 
  Примите, дорогая графиня, наши общие с женою поздравления с 
  праздниками, которые по преимуществу следует помнить в Ясной Поляне, так 
  как, где Вы, там праздник. И передайте всем, начиная со Льва Николаевича, 
  наши приветствия. 
  
  Неизменно преданный 
  А. Шеншин. 
  
  57 
  
  Московско-Курской ж. д. <14 сентября 1891 г.> 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогая графиня! 
  Только тот естественно и непринужденно входит в комнату, который не 
  думает о том, какое положение придать своим рукам. 
  Входя в настоящую минуту с сердечными поздравлениями за себя и за жену 
  к Вам в гостиную, я боюсь не за свои руки, а (что гораздо хуже) за свое 
  косноязычие и заикание, которое почему-то так нравилось Тургеневу. Дело в 
  том, что я так боюсь Вашей проницательности и тонкого вкуса, что опасаюсь 
  явиться с рутинным и пошлым поздравлением, с одной стороны, или с 
  риторически-семинарским - с другой. 
  Страхов так живо обрисовал мне все семейные торжества в Ясной Поляне, 
  что, мне кажется, будто я сам пировал на месте крокета. 
  И мы вот-вот после 15-го оба по болезненности сбираемся проехать в 
  Москву, не заезжая даже к Галаховым. Если мы еще сами ничего определенного 
  не знаем о себе, то еще менее знаем что-либо о Ваших зимних планах. 
  Я писал Страхову, что никто так ясно не понимает стремлений Льва 
  Николаевича, как я. Это нисколько не хвастовство; ибо я ощущаю себя с ним 
  единым двуглавым орлом, у которого на сердце эмблема борьбы со злом в виде 
  Георгия с драконом, с тою разницей, что головы, смотрящие врозь, 
  противоположно понимают служение этой идее: голова Льва Николаевича держит в 
  своей лапе флягу с елеем, а моя лапа держит жезл Ааронов, - нашу родную 
  палку. 
  Мы оба просим принять и передать Льву Николаевичу и всем Вам наши 
  поздравления с дорогой именинницей, и чтобы не стоять перед Вами с пустыми 
  руками, дерзаю поднести последний, осенний цветок. 
  Целую Вашу руку. Неизменно преданный 
  
  А. Шеншин. 
  
  Опять осенний блеск денницы... (см. т. 1). 
  
  А. Фет. 
  
  Если милые Кузминские здесь, передайте наши поклоны. 
  Екатерина Владимировна {1} просит передать ее усердные Вам приветствия. 
  
  58 
  
  Москва, Плющиха, 25 октября 1891 г. 
  соб. дом. 
  
  Дорогая графиня, 
  Некоторые люди до последних дней жизни сохраняют пыл и увлечение 
  молодости. К ним на первом плане принадлежит Лев Николаевич и, между прочим, 
  Ваш покорнейший слуга, в чем его часто укоряют. Хорошо ли это или дурно, 
  судить не берусь, но знаю: с летами чувство не удовлетворяется безотчетным и 
  непосредственным наслаждением, а поневоле критически осматривается на 
  причины своего наслаждения. Юноша, смотря на восход солнца или прелестную 
  женщину, даже не подумает о том, что сидит на жестком камне, а старик, 
  восхищаясь театральным представлением, желает, чтобы в ложе не дуло, а, 
  напротив, было тепло, светло и даже благоуханно. 
  В ту минуту, когда Вы вчера, вспомнивши о нас, грешных, забежали к нам, 
  я с хромым Дьяковым и княгиней Оболенскою беседовал о Вас и говорил, что 
  ожидаем Вас с минуты на минуту. 
  Есть два рода парения: одно проявляется в беззаботном возлежании на 
  ковре-самолете, уносимом благодетельными духами; и другое - парение могучего 
  орла, уносящего свою дорогую ношу. Первое - достояние беспечности и лени, и 
  способно только нравственно принизить наблюдателя; второе - Ваше парение, 
  которое всегда освежает и ободряет созерцателя. Умиротворять, успокаивать 
  взоры на Вашем парении молено только при желании забыть ежедневные занавески 
  и ковры, и, конечно, не в ту минуту, когда необходимость гонит Вас к этим 
  коврам и занавескам. 
  Вот почему мы с женою будем нетерпеливо ждать середы, надеясь, что Вы 
  хотя несколько минут подарите нам специально до 5 часов, когда мы обычно 
  садимся за стол. 
  Примите наши сердечные приветствия. 
  Неизменно Вам преданный 
  
  А. Шеншин. 
  
  Страхов собирается из Крыма заехать в Ясную Поляну, а затем к нам на 
  Плющиху. 
  
  59 
  
  Москва, Плющиха, 20 ноября 1892 г. 
  соб. дом. 
  
  Дорогая графиня, 
  Вчера, к немалому беспомощному томлению моему, Вы в первый раз в жизни 
  поступили со мною не дружески и немало меня измучили. Глупый мальчишка, 
  деревенщина, сообщил о том, что извозчиков поблизости не было, когда помощь 
  моя была уже запоздана {1}. 
  Это со стороны дружелюбной жестоко. 
  Как Ваше здоровье? У меня перемены нет. Ночь провел недурно. Жду в час 
  Остроумова {2}. 
  
  Ваш А. Шеншин {3}. 
  
  Н. Н. СТРАХОВУ 
  
  60 
  
  Моск.-Кур. ж. д. полуст. Еропкино. 
  
  Ноября, 1877. 
  
  Милостивый государь, 
  Николай Николаевич! 
  Прежде всего прогну извинить, если письмо мое почему-либо покажется Вам 
  эксцентричным или несообразным. В моих интимных отношениях я люблю быть или 
  на распашку, или никак. Я очень высоко ставлю формы общественной вежливости, 
  но если за ней tabula rasa {чистая доска (лат.).}, то бог с ней. 
  Не буду говорить, до какой степени, после мимолетной встречи в Питере, 
  меня тянуло сблизиться с Вами как с мыслителем. В нашей умственной пустыне 
  такое влечение более чем понятно; но, увидав Вас ближе, я открыл в Вас то, 
  что для меня едва ли не дороже мыслителя. Я открыл в Вас кусок круглого, 
  душистого мыла, которое не способно никому резать руки и своим мягким 
  прикосновением только способствует растворению внешней грязи, нисколько не 
  принимая ее в себя и оставаясь все тем же круглым и душистым, плотным телом. 
  Вы скажете: "я объективен, как всесторонний мыслитель". - Какое мне дело: 
  почему? Я чувствую себя с Вами хорошо, и этим довольствуюсь. Я не забыл 
  данного Вами на прощанье обещания погостить у нас в летнее время будущего 
  года. Но ведь подобные обещания часто даются вежливости ради, чтобы не 
  обидеть отказом. 
  В настоящее время я в сильных попыхах по случаю перекочевки из 
  Орловской в Курскую губернию {1}, где жена купила поистине очаровательное 
  имение, как усадьба и как местность. Если эстетический человек может где 
  вздохнуть свободно от трудов, то это, без сомнения, там. Это по той же 
  Курской дороге, только 2 1/2 часами дальше к Курску. Лев Николаевич уже дал 
  мне слово навестить нас летом. Он, бедный, с ужасом ждет разрешения своей 
  милой, но слабеющей жены. - Очередь за Вами. На досуге черкните мне по 
  выставленному адресу, можем ли мы рассчитывать на радость принять вас на 
  новоселье? 
  Письменное обещание я уже приму за положительное и успокоюсь до лета в 
  приятной мечте крепко пожать Вам руку при свидании. 
  
  Глубоко уважающий вас 
  А. Шеншин. 
  
  Мой адрес: Еропкино, Афанасию Афанас. Шеншину. 
  
  По литерат. фамилии моей в наст. время письмо и не дойдет, чему я очень 
  рад, т. к. людям не нужна моя литература, а мне не нужны дураки. 
  
  61 
  
  Москва, 28 декабря 1877. 
  
  Душевно уважаемый Николай Николаевич. 
  Не хочу оставить Москву, откуда 1-го января еду освежиться на денек в 
  Ясную Поляну, не послав вам в заголовке этого письма моего постоянного 
  адреса, если так богу будет угодно {1}. 
  Туда же, согласно любезному, теперь уже письменному обещанию, будем 
  поджидать вас летом. Повторяю, если мы, люди, не внесем туда нашей обычной 
  чепухи, то Воробьевка останется тем, чем есть в сущности - раем земным, по 
  климату, положению, растительности, тени и удобствам {2}. 
  Это именно место для людей, убедившихся, что не только человек, но и 
  вся человеческая история (построенная как французская мелодрама на 
  несовместимых пружинах) - в сущности, пуф, так как в ней гоньба за вечно 
  недостижимым; а солнце, луна и звезды, мирно проступающие между темными 
  верхушками столетних дубов, - видимые края той вечной, непорочной ризы 
  божества, которую видит Гете: 
  
  Kuss ich den letztcn 
  Saum seines Kleides 
  Kindlich Schau er 
  Tief in der Brust {*} {3}. 
  {* Край его ризы 
  Нижний целую 
  С трепетом детским 
  В верной груди (Перевод А. А. Фета). } 
  
  
  Но пока не в том дело. Конечно, я не настолько богат, чтобы махнуть 
  рукой на хозяйство, тем более что у меня, по воле Аллаха, теперь нет иного 
  источника существования; но такое маханье рукой мое конечное pium desiderium 
  {благочестивое желание (лат.).}, и я постараюсь смотреть на эти дела сверху 
  вниз, чтобы они не разбежались, как стадо без пастыря. 
  Что же затем мне делать? Вот я придумал себе дело. Хочу перевести на 
  русский язык "Kritik der reinen Vernunft" Kant'a. Знаю, что это труд 
  громадный. Но этой-то стороной он мне и улыбается. Куплю я себе существующие 
  к нему объяснения и стану работать {4}. Мысль перевести его родилась у меня 
  из желания его изучить. Уж лучше этого приема трудно придумать. Почему же не 
  сделать так, чтобы следы моего изучения остались на пользу и другим 
  желающим? Конечно, мне торопиться некуда. Но подъедете Вы и взглянете - так 
  ли идет дело или криво. Я бы желал для читателей снабдить перевод рядом 
  примеров, для уяснения терминологии. 
  Напишите мне совершенно откровенно, какого Вы мнения о моей затее? 
  Пожалуйста, раз навсегда, во имя той простоты, которую Вы во мне заметили, - 
  называйте вещи их именами. Amicus Plato! {Платон мне друг! (лат).} 
  Если бы я довел до конца свой перевод, я бы написал к нему краткое 
  предисловие, от которого не поздоровилось бы русской pseudo-интеллигенции. 
  Какое это будет приятное время, когда мы Вас встретим в Воробьевке! 
  
  Искренно Вас уважающий А. Шеншин. 
  
  62 
  
  4 мая 1878. 
  
  Дорогой Николай Николаевич. 
  Не могу без радостного трепета встречаться с мыслью, что наша густая 
  зелень примет Вас под свою широкую душистую тень и что мне предстоят те 
  часы, которые проводила афинская молодежь в философских садах {1}. 
  Прибавьте, что едва ли личность Сократа так была симпатична его ученикам, 
  как пришлась мне ко двору Ваша. Эта тихая положительная личность вполне 
  отразилась в Ваших "Основах" {2}, за которые приношу мою признательность и 
  которую читал 3 дня, не желая читать без понимания. Честь и слава Вам и 
  Вашему труду. Это мастерские основы, хотя я недостаточно учен, чтобы судить 
  о том, свое или чужое в объяснении субъективной свободы воли во внимание ее 
  неподсудности уму, или, как сказано, невозможности объектирования. Но об 
  этом при радостном свидании. Итак, будем ждать Вас около 15-го. 
  Напрасно думаете Вы, что мы не оценим Вас без соуса, давайте нам скорее 
  interens без occidens { внутреннюю сущность без сущности явленной (лат.).}. 
  Постараемся устроить Вас попокойней. 
  Много и мне нужно Вам сказать, чего вдруг не скажешь. 
  
  До свидания. 
  Глубокоуважающий 
  А. Шеншин. 
  
  63 
  
  Московско-Курской ж. дор. 
  станция Будановка. 
  
  28 января 1879 г. 
  
  Тысячу раз спасибо Вам, дорогой Николай Николаевич, за любезную 
  присылку "Критики разума", а еще более любезные строки, полученные сегодня с 
  книгой. Очень приятно было мне единовременно с Вашим письмом получить от 
  старинной приятельницы из Висбадена другое {1}, в котором она пишет: "и 
  перевозили меня тогда больную, а я все повторяла в уме Ваше "_Alter ego_"; 
  все Ваша лилея гляделась в нагорный ручей - и с этим я пережила весну". 
  Такие отзывы с совершенно противоположных сторон свидетельствуют, что это 
  правда, а не сочиненная за кофеем штука. 
  По милости Вашей кабинет мой представляет какую-то книжную слесарню. 
  Столько навалено книг, что не успеваешь оглядываться. 
  Я уже начал понемногу переводить, и это очень весело. Надо усердно 
  бороться с текстом. Теперь будьте великодушны и слушайте смирно, а затем 
  говорите. Шопенгауэр поймал, так сказать, логику бытия, которую, как Вам 
  известно, назвал (если память не изменила - так как эта книга у Толстого) - 
  4 fache Wurtzel des Satzes for Zumichenden Grunde {2}. Эти корни, как он их 
  называет: время, пространство, причинность, а 4-го, хоть убейте, не помню. 
  Написал Борисову купить, и перечту. Тем не менее Шопенгауэр то и дело 
  ссылается на это сочинение и для краткости называет его Der Satz von Grunde. 
  По зрелом размышлении я перевел это название - "_Положение об 
  основании_". Слово Satz здесь имеет то самое значение, которое в математике 
  имеет "теорема", в противоположность или отличие от "аксиомы". В логике я не 
  знаю более соответственного слова как "положение", и если бы переводить весь 
  титул книги, следовало бы перевести: "4 корня положения о достаточном 
  основании" (подразумевая - к бытию). 
  Если бы Шопенгауэр хотел сказать более грубое и частное: "о достаточной 
  причине", то не затруднился бы словом Ursache {Причина (нем.).}. Вот мои 
  основания к такому переводу положения об "основании", а не об "основах" 
  даже; ибо _достаточное основание_ бывает, а _достаточной основы_ не бывает. 
  Основа бывает или крепкая, Или гнилая и т. д., ибо она вещь, nomen, а 
  основание - numen {Букв.: имя и знак (лат.).}. Напишите, прав ли я? 
  Дорого мне, чтобы Вы с Толстым одобрили мои стихи, а остальные - как 
  хотят. 
  Случевский {3} был далеко не без таланта. 
  "_В снегах_" не читал, да и где я могу что прочесть, хотя бы на весу. 
  Помню, в моей азбучке стояло: говори всегда правду и никогда не лги. 
  Поэтому, наперекор приличию, наперед объявляю Вам: если Вы весной 
  минуете Воробьевку, то на Ваш счет будут раздаваться энергические выражения. 
  Я застал Толстого заваленного всякого рода источниками того времени {4} 
  и думаю, что он теперь там, а потому ответа скорого и не жду. Позвольте мне 
  быть Вам должным за Канта до свидания, как помню, 3 руб. 80 коп., хотя имею 
  возможность уплатить эти деньги в Питере через боткинского поверенного, но, 
  право, это много шуму из ничего. Не продается ли какой из драгоценных 
  камней, как Вы их величаете. 
  Сегодня утром, по получении Вашего и заграничного письма, написал 
  стихотворение, которое прилагаю на цензуру {*}. 
  Жена нашла в газетах смерть Мстислава Викт. Прахова, уж не поэт ли? 
  Оба мы и Александр Иванович {5}, ныне уехавший в воронежскую деревню, 
  усердно Вам кланяемся. Пожалуйста, поменьше мыкайтесь и почаще радуйте 
  строками. 
  
  Ваш А. Шеншин. 
  {* Далекий друг, пойми мои страданья {6}, 
  Ты мне прости болезненный мой крик, 
  С тобой цветут в душе воспоминанья, 
  И дорожить тобой я не отвык, 
  
  Кто скажет нам, что жить мы не умели, 
  Бездушные и праздные умы, 
  Что в нас добро и нежность не горели 
  И красотой не жертвовали мы. 
  
  Где ж это все? Еще душа пылает, 
  По-прежнему готова мир обнять. 
  Напрасный жар. Никто не понимает. 
  Воскреснут звуки и замрут опять. 
  
  Не жизни жаль с томительным дыханьем, 
  Что жизнь и смерть? А жаль того огня, 
  Что просиял над целым мирозданьем, 
  И в ночь идет, и плачет, уходя. 
  
  28 января 1879 
  
  4-й куплет 
  
  Одна лишь ты. Высокое волненье 
  Издалека мне голос твой принес. 
  В ланитах кровь и в сердце вдохновенье. 
  Прочь этот сон, в нем слишком много слез!} 
  
  В. С. СОЛОВЬЕВУ 
  
  64 
  
  Московско-Курской ж. дор. 
  станция Будановка. Марта 14 <1881 г.>. 
  
  Душевноуважаемый Владимир Сергеевич. 
  Приношу Вам мою живейшую благодарность за оба письма, хотя первое было 
  мною, как это часто у нас бывает, получено с нарочным, отвезшим мое второе. 
  - Благодарю Вас за дорогой подарок "Крит<ики> Отвлеч<енных> начал" {1}. В 
  настоящее время наслаждаюсь этим прекрасным плодом Ваших многоразличных 
  трудов и на досуге читаю его очень, по моим духовным силам, медленно, но не 
  без толку. - И вообразите, все время браню Вас умственно, приговаривая, 
  неужели такой умница может быть до того слеп, что воображает, что наша 
  непочатая университетская молодежь или заурядная публика поймут тут хоть две 
  строки рядом. Ведь это для них арабская азбука. Повторяю: я в восхищении от 
  Вашей книги и, главное, от ее критической стороны. - Видали Вы, как торговцы 
  хлебом печеным, икрой, говядиной - самым острым ножом отрезают кусок. Как 
  аппетитно выходит. Таков Ваш Diserimen rerum {Анализ вещей (лат.).}. Просто 
  загляденье. 
  Спешу захватить Вас этим письмом на месте. Мне уже представляется, что 
  Вы уезжаете и Вас не отыщешь. А между тем после Святой Вы собираетесь быть 
  всюду. - Не удивляйтесь же, что я напоминаю Вашему, свойственному, как Вы 
  говорите, летам Вашим легкомыслию, данное мне обещание заехать ко мне на 
  Будановку. 
  Оставив в стороне высокий умственный интерес, связанный для меня с 
  Вашей личностью, я имею некоторые исторические права на Вашу любезность. Я 
  не только был однокашником по слов<есному> фак<ультету> с Вашим отцом {2}, 
  но он не один раз ссужал меня деньгами взаймы - будучи юношей толковым и 
  нравственным, тогда как я был его антиподом. Что касается до Романовых {3}, 
  то я исконный приятель всего их дома, начиная с Вашего деда Владимира 
  Павловича и кончая теткой Александрой Львовной Бржеской, с которой по сей 
  день в переписке. Итак, ein Mann, ein Wort {дал слово - держи (нем.).}. При 
  свидании сделаем общими силами; что можно, над "Фаустом", которого издавать 
  в настоящее время ни к селу, ни к городу. - Но не забывайте разницы между 
  30-летним и 60-летним человеком. Вот объяснение моей торопливости. Жажду 
  услыхать Ваше суждение о труде Толстого. Через посредство Вашей 
  категорической головы - я бы хоть услыхал, что это такое. А то я ума не 
  приложу. Если это просто критика известного текста и учения, - я ничего не 
  говорю. Но если это этика - дидактика ad usum delphini {Здесь: бесцельная, 
  никчемная (лат.).}, практическое руководство ничего не делать, то, право, 
  мы, русские, менее всего нуждаемся в такой рекомендации. Вообще все наши 
  страдания имеют один источник, мы не хотим ничего знать, а только 
  приказывать в видах благодеяния. И вот и благодетельствуем всех 
  цареубийством, общинным владением, насильственным улучшением быта, не 
  замечая, что только те благодетельствуют, которые, стоя на острове среди 
  потока наших благодеяний, с ним не соприкасаются (купцы, мещане, дворовые). 
  Но ведь если дать свободу силе вещей (которая в конце концов одолеет), то 
  что же станут делать благодетели? Ведь им надо жить и веселиться на счет 
  облагодетельствованных 
  Главное и главнейшее: напишите хоть, около какого времени Вас 
  поджидать. Кроме 12 мая - я все время буду дома. 
  
  Искренний Ваш почитатель А. Шеншин. 
  
  65 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 14 апреля <1883 г.>. 
  
  Давненько получил я, дорогой Владимир Сергеевич, Ваш милый фонтанчик и, 
  окруженный со всех сторон полой водой, не собрался отвечать Вам, а сказать 
  хочется много, и не знаю, с чего начать. 
  1-е 
  
  Среди долины ровныя. Нет: 
  Среди разлива страшного 
  Внезапно получил 
  Я телеграмму краткую." 
  "У вас ли Соловьев, 
  Скажите, что он нужен нам, 
  Что ждем его сейчас". 
  
  Конечно, я отвечал, что Соловьева нет, и поэтому даже теперь 
  сомневаюсь, попадет ли своевременно это письмо в Ваши руки. Утешаюсь мыслью, 
  что добрые души Ваших домашних сжалятся и перешлют эту хартию к Вам. 
  2-е. Я считаю себя до того Вам близким, что могу говорить вещи, о 
  которых следует молчать. Вы мне дороги не только по уму и образованию, но 
  гораздо более сверх того, - что бог сотворил Вас настоящим джентльменом до 
  мозга костей. В Вас нет того вахлачества и лени, которой мы, русские, olemus 
  {пахнем (лат.).}. Когда я вижу эти тихие и ясные черты, мне становится 
  легко, как ласточке под окном. Sapienti sat {Знающему - довольно и этого 
  (лат.).}. 
  3-е. Я на всех парах работаю над Горацием, и дело весьма спорится. Я 
  так боялся эпод - по причине их формы, но теперь они у меня все за спиной. 
  
  Ночь была, и в небесах блистала луна озаренных 
  Между мельчайших огней, 
  Как великих богов оскорбить ты готовая силу 
  Вторила клятве моей и т. д. 
  
  Теперь я зарылся по уши в прекраснейших сатирах поэта. 
  Это образец языка, практического ума, тонкости, словом, прелесть. 
  Конечно, перевожу буквально. Но работы много. Надо готовиться. Так 
  много на каждом шагу подробностей, без которых ничего понять невозможно. Бью 
  на то, чтобы иметь радость зимой отлично издать всего Горация с 
  примечаниями, вновь пересмотренного. Он ужасно криво пишет, а это я только и 
  ценю в поэте и терпеть не могу прямолинейных. Написал целых три новых 
  стихотворения, которые оставлю до Вашего приезда. Читал Вашу прекрасную 
  статью о церковных толкованиях среди граждан. 
  Извините, не хочу справляться о заглавии. 
  4-е. Попадался ли Вам в Ќ 25 мартовского "Нового Времени" разбор моих 
  виршей, - кого бы Вы думали? - Буренина {1}. 
  И разбор мастерской, по-моему. В такой тесной рамке он растузил дураков 
  на славу и указал на главнейшие черты моей музы. Видно, что человек тонко 
  понимает дело, хотя не могу понять, как тут же он восхищается прямолинейным 
  Некрасовым? Бог с ними и со всей нашей интеллигенцией мужицкой, но 
  удивительно, что Катков {2}, у которого я так много печатал, хоть бы пикнул. 
  5-е и главное. 10-го июня я выезжаю и возвращаюсь домой 14-го или 15 с 
  Боратынской, если она сдержит слово. - Итак, соображайтесь с этим; но, 
  главное, не обманите наших с женой горячих ожиданий. - Попросите брата или 
  милую сестричку черкнуть мне 2 слова, коли бог почтовый наложил запрет на 
  Вашу чернильницу. И адрес, адрес, адрес. Это одна из, нет - не из, а просто 
  одна Ваша пята Ахилла. У меня всегда адрес печатный, а при перемене места 
  все-таки адрес. А то: Гумбольту в Европе. - Буду ждать хоть звука с Вашей 
  стороны. 
  Наши праздничные и будничные приветствия всем дорогим Вам. 
  
  Преданный Вам 
  А. Шеншин. 
  
  Не прослышите ли у Вольфа, как идут мои книги. 
  
  66 
  
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  26 июля 1889 г. 
  Милейший наш и дорогой 
  Владимир Сергеевич. 
  Так как, по случаю именин, лошадей приходилось посылать, рассчитывая на 
  гостей, а не на письма, то выпущенная Вами чистая и прелестная голубица, в 
  виде письма, задерживаемая уходом в два часа дня почтмейстера Коренной 
  станции, по причине ее заказа (?), только вчера принесла нам свою миртовую 
  ветку {1}. 
  Так как Мария Петровна действительно тронута Вашим добрым приветом и с 
  достаточной поспешностью не находит слов благодарить Вас, то я, чувствуя и 
  себя в этом отношении не богаче ее, только надеюсь на Вашу замечательную 
  чуткость и уверен, что Вы прочтете эти слова между строками. 
  Я запрашивал о Вас у Михаила Сергеевича {2}, но ответа не получил, и 
  душевно радуюсь, что, по крайней мере, знаю теперь, где Вы. 
  Марциал рассказывает про кривого пьяницу, которому доктор запрещает 
  пить, щадя последний больной глаз. Но этот пьяница требует вина и пьет, 
  чтобы проститься с глазом. Не таково ли с Вашей стороны отдохновение, 
  предоставляемое симпатическим нервам? Конечно, Вы принадлежите к тем редким 
  исключениям, которые ничего незначительного написать не могут. 
  Как я рад, что вы перевели Канта {3}. Это была Ваша священная 
  обязанность, и я первый покупатель Вашего несомненно превосходного перевода. 
  Хотя значение д_у_х_о_в_н_о_й т_е_л_е_с_н_о_с_т_и должно раскрыться в конце 
  статьи, но и в том смысле, в каком я понимаю это счастливое выражение, оно 
  мне чрезвычайно нравится {4}. Я понимаю слово д_у_х_о_в_н_ы_й в смысле не 
  умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его 
  выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой 
  характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите 
  это тело у духовности, и Вы ее ничем не очертите. 
  Об упреках со стороны иезуитов в мистицизме судить не могу, так как 
  этого не понимаю со стороны христианина, как не понимаю жреца Озириса, 
  обвиняющего в мистицизме служителя Цереры или Цибелы. Конечно, будучи 
  русским с головы до ног, я тем не менее радуюсь смертельному удару 
  славянофильству. Как будто бы нельзя быть русским, не нарядившись пляшущей 
  козой. 
  Не знаю, прочли ли Вы прекрасную брошюру К. Н. Леонтьева: "Народная 
  политика как орудие революции". Чрезвычайно тонко и умно. 
  Зная Ваше отвращение к письмам, прошу Вас продолжать коснеть в 
  граммафобии, что в случае крайности не удержит меня от письма к Вам. 
  Работаю над Марциалом и над своими записками понемногу, и будем ждать 
  все, в том числе и Екатерина Владимировна, возможности приветствовать Вас на 
  Плющихе. 
  
  Позвольте до личного свидания заочно от души 
  обнять Вас преданному 
  А. Шеншину {5}. 
  
  67 
  
  Московско-Курской ж. д. 8 июля 1892 г. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогой Владимир Сергеевич. 
  Юрий Николаевич {1} смутил нас вестью, что, собравшись в Воробьевку, Вы 
  изменили свое намерение. С Вашей легкой руки в нынешнем году Воробьевка 
  представляет, по отношению к гостям, довольно разноцветный калейдоскоп, в 
  котором точно по взаимному условию лица сменяются другими. Как ни досадно 
  это в известном отношении, так как не дозволяет приглядеться к приезжему, 
  тем не менее такое мелькание на нашем горизонте является хотя бы и 
  нежелательным <но> фактом. Так, например, день Святой Ольги уносит 
  завтрашний день от нас Страхова к его имениннице в Киев. Зато две Ольги, т. 
  е. Иост и Галахова {2}, обещают прибыть к 22-му {3}, чтобы вместе с нами 
  поклониться Вам. Мария Петровна просит прибавить, что помещение Ваше будет 
  Вас ожидать. Уступаю перо более опытной руке и дружески жму Вам руку 
  
  Ваш старый А. Шеншин. 
  
  Как я рад, что Екатерина Владимировна исправила мой недосмотр и 
  указала, что к 15 следует поздравить Вас с днем ангела. Исполняю это с тем 
  большим удовольствием, что знаю, что ангел Ваш - чистый, вдохновенный и 
  добрый гений. 
  
  68 
  
  Московско-Курской ж. д. 10 июля 1892 г. 
  станция Коренная Пустынь. 
  
  Дорогой Владимир Сергеевич. 
  Юрий Николаевич нудит меня к плеоназму ввиду моего напоминания Вам о 
  22-м, тогда как Вы сами хорошо знаете, что такое напоминание есть только 
  крайний наскок на Вашу нерешительность. А что мы все ждем Вас ежедневно с 
  распростертыми объятиями к Юрию Николаевичу во флигель, - об <этом> говорить 
  считаю излишним. 
  
  Преданный и признательный 
  Вам 
  А. Шеншин. 
  
  <Приписки Ю. Говорухи-Отрока: Новое классическое изречение Аф. Аф., 
  произнесенное им с большою горячностью и даже перекрестившись: "Благодарю 
  тебя, господи, за то, что я язычник" {1}. 
  
  Ю. Г. 
  
  Сейчас мы читали с А. А. поэму Фофанова. Герой кончает самоубийством, 
  вот слова: 
  Он умер, он без чувств упал... т. е. сперва умер, а потом упал без 
  чувств. Это уже мера всему>. 
  
  Я. П. ПОЛОНСКОМУ 
  
  69 
  
  Мая 31 <1846 г.>. 
  
  Любезный друг Яков Петрович! 
  Видишь ли, что я гораздо добрее до тебя, нежели ты до меня. Во-первых, 
  я помню очень хорошо, как зовут Вашу Безалаберность, а во-вторых, не терзаю 
  глаз твоих таким письмом, каким ты это сделал сейчас со мной, так как письмо 
  твое только что сейчас дошло до меня. Что тебе сказать. Во-первых, чтобы ты 
  не представлял меня себе иначе, нежели я в самом деле есть, скажу тебе, что 
  я живу в Елисаветграде, корнет кирасирского Военного Ордена полка, 
  прикомандирован к корпусному штабу, для исправления должности старшего 
  адъютанта. 
  Живу себе понемножку. Воображаю, как ужасно поражает твой поэтический 
  слух это прозаическое слово "понемножку". Но что же делать, друг, не век же 
  страдать выдуманными страданиями и сидеть без свечки, топлива или, как 
  пишешь ты, моря меня со смеху, без халата, все это хорошо в воображении, а 
  на деле очень скверно. Меня одни любят, другие терпят, а я - да что до 
  этого. Я не делаю больших притязаний на человека, следовательно, остальное 
  меня мало занимает. Иногда еще пишу. Ты говоришь, что делает Гораций? - 
  отвечаю: первая книга докончена недавно, точно так же добросовестно, как и 
  начата. Ты спросишь, отчего же ее нет в печати. Я скажу, что по причине 
  весьма естественной: надо прежде купить верховую да пару упряжных лошадей. А 
  у поэтов в каких веках бывали деньги? Если читаешь "Отечественные", то, 
  верно, встречаешь иногда меня там {1}. Спасибо за присылку стихов. Благодарю 
  Вас за билет, а за старанье вдвое. Но во всяком случае: "Вижу ль, я как во 
  храме", "Вызов", "Мраморное сердце", "Последний разговор" - все это очень 
  милые пьесы {2}, означенные печатью несомненного поэтического таланта. 
  Что я теперь не неистовствую - это я нахожу естественным. К чему? в 
  мире от этого, между глупцами, пользы не будет, а только вред, а где же 
  умных набраться? Ты меня просишь, чтобы я дал тебе адрес Григорьева; но 
  каково же будет твое удивление, когда я тебе скажу: увы! не знаю его адреса, 
  потому что уже больше года с ним не переписываюсь. "Отчего же?" Да так, мы 
  друг друга перестали понимать, не скажу ничего, но желал бы, чтобы 
  кто-нибудь посторонний мог разобрать наш духовный процесс. Кто прав, кто 
  виноват. А жаль, очень жаль. Даже было время, когда мне это было и больно и 
  обидно. Но метафизика уже не одного человека всадила в хемницеровскую яму 
  {3}. Всех не перетаскаешь. Да, любезный друг мой Яков Петрович, неверие и 
  вера, живущие во мне, не плоды, выросшие на университетской скамье, а на 
  браздах жизни, усеянных, по словам поэта, "дикими бесплодными травами" Пиши, 
  пожалуйста. Хотя на это первое письмо отвечай непременно с первой почтой, 
  чтобы я видел, что письмо мое застало тебя в Тифлисе {4}. Напиши мне четко и 
  хорошо свой адрес, одним словом, будь хоть в отношении ко мне человеком 
  порядочным. 
  До следующего письма 
  
  Преданный тебе 
  Фет. 
  
  Вот мой адрес: 
  Его благородию 
  Афанасию Афанасьевичу 
  Фет. 
  Г-ну корнету кирасирского Военного Ордена полка. 
  В штаб 2-го резервного Кавалерийского корпуса. 
  Херсонской губернии в г. Елисаветград. 
  
  Еще раз прощай, когда-нибудь, может быть, пришлю тебе стихов, не 
  высовывая языка. Да на что они тебе? 
  
  Пиши же, пиши сейчас, садись и пиши. А то это будет <нрзб.> 
  совершенная. Будь здоров. 
  
  70 
  
  Елисаветград. 
  30-го июля <1846 г.>. 
  
  Любезный друг Яков Петрович! 
  Третьего дни только получил я твое письмо, которое меня многим 
  порадовало касательно твоего положения. Наконец ты купил себе поэтический 
  халат взамен былого, проданного за полкарбованца. 
  Как жаль, что я не могу лично с тобой побеседовать, а то-многое, что бы 
  имело смысл в речи, на письме теряет его. Несмотря на видимую внешнюю 
  положительность, которою жизнь меня окружила, я скажу тебе откровенно, что я 
  люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоею 
  жизнию. Да, твоя натура истинно поэтическая, и потому-то для тебя так трудно 
  было устроиться до сих пор. Но если это пришло само собой, то зачем же не 
  воспользоваться случаем. 
  Что касается до меня, то ты если не знал меня в Москве, то мог 
  поэтическим чутьем прочувствовать. Я все тот же, кроме того, что: 
  
  Мой друг, я верую, надеюсь и люблю 
  И убежденья полон силы, 
  Что все, чем опытность снабдила грудь мою, 
  Дойдет со мною до могилы, 
  
  Что знамя истины, которому служу, 
  Вокруг меня овеет рати, 
  Что с тайной гордостью его я покажу 
  Толпе неверующих братии. 
  
  И что же? Новый день нисходит от творца. 
  И убежденья величавы 
  Бледнеют видимо, как за спиной косца 
  Грядами скошенные травы. 
  
  Кроме того, что я не очень-то верю в самого себя да и не нуждаюсь ни в ком, 
  кроме своего начальства, я все тот же. Что же касается до тебя, то я люблю 
  тебя за твой талант и, как я уже сказал, за твою поэтически наивную природу. 
  Что же ты не напишешь, это меня интересует, составляют ли 1040 рублей сер. 
  на Кавказе в приложении к жизни именно столько, как у нас, или только не 
  более как на ассигнации? Продолжай писать и печатать, что тебе смотреть на 
  херовину, если не забыл еще этого технического термина. Я хочу тоже по 
  разным причинам издавать нынешний год здесь альманах {1}. Сделай милость, 
  дай несколько стихов, сколько можешь. Подписная цена 28 сер. Может быть, в 
  Тифлисе найдутся охотники, и это к сведению. Жду с нетерпением от тебя в 
  скором времени письма - и стихов, само собою разумеется! 
  Что касается до Григорьева, то я уже столько слышал нехорошего насчет 
  его поведения, что мне сначала было больно и грустно, а теперь делается 
  гадко. Вот что значит ложное направление и слабая воля. Милановского {2} 
  надобно бы как редкость посадить в клетку и сохранить для беспристрастного 
  потомства. Впрочем, он только и мог оседлать такого сумасброда, как 
  Григорьев. Как чист, как свят был тот Григорьев, которого мы знали в Москве. 
  И что за гадость теперь. Тут нет оправдания, ни бедность, ни что. Бог с ним, 
  я ему помочь не могу, если б мог сделал бы опять кое-что, хотя он был в 
  отношении ко мне более чем неправ. 
  Но к чему эти грустные воспоминания - над тобой небо Кавказа, небо, 
  которое послало России столько пламенных вдохновений и святых поэтических 
  молитв. 
  Что касается до меня, то я адъютант: этим да будет тебе все сказано; 
  кончив первую книгу Горация, хочу приниматься за другую. Но я как-то 
  развыкся с поэтическим трудом. Да и к чему. Вообразим, что <нрзб.> маскерад 
  наденет маски и от зальной духоты уйдет есть мороженое. Ура, да здравствует 
  жизнь! Жду твоего письма и стихов, стихов и еще раз стихов. Лучше не серди 
  меня, Маньмуня - вспомни Гоголя и меня тут же. 
  
  А. Фет. 
  
  71 
  
  Марта 5-го дня <1847 г.>. 
  
  Любезный друг Яков Петрович! 
  Извини меня, что я так долго не отвечал на последнее письмо твое. Черт 
  знает почему. Да и правду сказать, не очень было мне с тобою беседовать. 
  Что такое служба, всякий русский это знает - ergo {следовательно 
  (лат.).}, описывать не нужно. Кроме - ничего, и это не ново. Но вот новости, 
  которые, может быть, хотя сколько-нибудь отзовутся у тебя в слухе. 
  Во-первых, мы опять, хотя не лично, но письменно, сошлись с Григорьевым, он 
  опять в Москве у Спаса в Наливках, где мы его все знали {1}. "Там некогда 
  гулял и я..." Много и премного колотила его судьба, но что он вынес из этого 
  омута? это вопрос, которого я не берусь еще разгадать. Да и что я за Эдип 
  отгадывать загадки? Другая новость состоит в следующем. Я издаю все мои 
  стихотворения вместе и ожидаю только рукописи от Григорьева из Москвы, чтобы 
  приступить к изданию {2}. Я еще не объявлял об этом нигде публично и не 
  объявлю до поступления книги под станок типографский, но собираю частную 
  подписку для соображения числа требуемых экземпляров. В последнем случае 
  обращаюсь с моею просьбою и к тебе. Не найдешь ли ты охотников на эту книгу, 
  и если найдешь, то напиши, сколько билетов выслать мне к тебе взамен денег, 
  которые ты потрудись переслать ко мне. Цена за билет 28 серебром. 
  Разумеется, что издание будет на веленевой бумаге и проч. У меня уже 
  разобрано билетов с 400. Неужели Кавказ не возьмет билетов 100? Пожалуйста, 
  пока не печатай объявления о выходе в свет моей книги, я тогда тебя попрошу 
  об этом, а до этих пор напиши мне только мнение свое о раздаче билетов. Черт 
  знает еще, где тебя отыщет мое послание, но, как бы то ни было, пишу. А мой 
  адрес все тот же: в Елисаветград. 
  До следующего письма, 
  жду твоего ответа. 
  Преданный тебе 
  
  А. Фет. 
  
  72 
  
  22 октября <1858 г.>. 
  Москва. 
  
  Хотя мы и не сошлись с тобою в Москве, любезный Яков Петрович! но тем 
  не менее я не теряю надежду обнять тебя собственноручно этой зимою. Дело в 
  том, что в начале ноября я ожидаю к себе в Москву Тургенева, чтобы 
  перечитать с ним 5-й акт "Юлия Цезаря". А "Антония" я с ним разобрал по 
  волоску и могу тебя уверить, что перевод недурен {1}. Я его переправлял, 
  переправлял да и руки обломал. При свидании спроси Тургенева об этом 
  переводе. Я думал, чтобы Вы поместили его в январскую книгу {2}. Если у вас 
  будут вещи лучше - то исполать Вам, добрые молодцы. Пришлю Вам два 
  стихотворения, которые тоже Вас лицом в грязь не ударят. Теперь я денег с 
  Вас не требую - но устрой так, чтобы я их по приезде в Питер мог получить 
  разом. Потому что нет ничего хуже, как рвать по копейкам деньги за вещь, над 
  которой гнешь хруп год, как я над "Клеопатрой". Перевод мой верен - и по 
  букве, и, кажется, по строю и духу драмы - а это главное. Если акт Вам скоро 
  нужен, напиши мне, тогда я его вновь перепишу набело и вышлю как можно 
  скорее. Покажи его знатоку (если не веришь себе), но, ради бога, не мызгай 
  по рукам. Я работаю не для ярмарки сорочинской или питерской. Если же 
  хочешь, то перешлю его тебе с Тургеневым. А деньги сам получу по приезде в 
  Питер. Кланяйся Аполлону и скажи этому мудрецу, почему он ни строчки мне не 
  пишет? Радуюсь заблаговременно мысли увидать тебя отцом семейства. 
  
  Возвестил народу 
  Уж с горы Афонской 
  Беда проповедник, 
  Что, быть может, к году 
  У мадам Полонской 
  Явится наследник. 
  
  Обнимаю тебя 
  
  А. Фет. 
  
  Сейчас только получил я подтверждение твоих слов касательно "Антония". 
  Григорьев передал мне об этом через отца. Я думаю написать самое небольшое 
  объяснение по поводу этого перевода и прочту его с Тургеневым. Итак, до 
  свидания. Если будете умны, т. е., с одной стороны, не пхать всякую повесть 
  в журнал, а с другой - не стесняться мнениями критиканов, будете иметь 
  успех. 
  
  73 
  
  Г. Орел. 
  Т. е. хутор Степановка. 
  22 сентября <1867 г.>. 
  
  Спасибо тебе, дорогой Яков Петрович! за добрую память и участие. Деньги 
  и письмо Богушевича {1} я получил и отвечал ему. Постараюсь что-либо для 
  него изготовить, хотя по многим причинам меня тянет от литературы. С января 
  я, вероятно, вступлю в должность мирового судьи - это своя литература. С 
  весны, кажется, чугунка дойдет наконец и до нас, грешных, и тогда вези свою 
  милую половину лечить к нам степным воздухом. Это лучше вод. Право, как бы 
  это было хорошо. Передай ей мой искренний привет. Если в декабре какая-либо 
  сила меня занесет в Питер, то явлюсь перед тобой как лист перед травой. 
  Не слыхал ли о судьбе переводов Гете, изд. Вейнберга? Он выпросил у 
  меня "Германа и Доротею", а денег не заплатил. Может быть, еще не печатал? 
  Что тебе сказать про наше житье. Неурожай и ливни, сгноившие и те 
  скудные крохи, которые уцелели. Даже картофель покупаем. Ты трех человек 
  насыщаешь своими трудами, а я должен насытить человек 40, да более 100 
  четвероногих, да, может быть, 50 крылатых. Вот тут и поворачивайся. 
  Жена моя не совсем тебе незнакомка. Она видела тебя на пароходе - и 
  просит передать тебе ее поклон. 
  Для курьеза посылаю последний сочиненный стих. 
  
  _В душе, измученной годами, 
  Есть неприступный, чистый храм_... (см. т. 1). 
  
  Адрес твой, то есть дом, забыл. Но помню 7 и 7. 
  Если увидишь Ф. И. Тютчева, поклонись ему от меня в землю. Как подобает 
  кланяться великим мыслителям-поэтам. 
  В современной России он то же, что алмаз - Гора Света в избе у моих 
  рабочих. 
  
  Крепко жму твою честную руку 
  преданный тебе 
  старый товарищ 
  А. Фет. 
  
  74 
  
  Декабря 26, 1887. 
  
  Старый дружище 
  Яков Петрович. 
  Больной и заваленный в настоящую минуту всяким хламом кислых дел, я бы 
  не знал, с чего начать мне это письмо, если бы твой чин настоящего 
  прирожденного поэта не гарантировал мне чуткого понимания моих речей по 
  первому слову. Напрасно напоминать тебе наши постоянные дружеские, или, 
  лучше сказать, братские, отношения в течение сорока лет; напрасно говорить, 
  что ты один из четырех человек, которым я в жизни говорил "ты"; {1} напрасно 
  говорить, что я никогда ни на минуту не переставал ценить тебя как человека 
  и ставить в излюбленных мною стихотворениях рядом с Лермонтовым и Тютчевым. 
  С подобными чувствами в груди я не мог, не изменяя себе, идти по-прежнему к 
  тебе навстречу с братскими объятиями, держа в руках (уцелевшее у меня) 
  письмо Тургенева со словами: "Полонский пишет..." {2} Боже! подумал я, - 
  зачем Полонскому, так незаслуженно с моей стороны, понадобилось разорвать 
  мое двадцатипятилетнее с Тургеневым братство? 
  На днях Ник. Ник. Страхов передал мне с твоих слов, что, напротив, 
  Тургенев воспользовался твоим именем, чтобы приписать ему эту гнусную 
  сплетню {3}. Будь Тургенев жив и здоров, я бы не затруднился вывести его 
  перед ним же самим на чистую воду. Но теперь мне остается только пожалеть о 
  моем доверии к его словам и попросить у тебя великодушного прощения за 
  утраченные мною, вне наших дружеских сношений, годы. 
  Надеюсь, что к тебе, идеально чистому, я снова могу подойти вполне 
  чистым. 
  Прилагаю при сем только что вышедшую из печати первую часть "Энеиды", а 
  на днях вышлю и третий выпуск "Вечерних Огней", еще не вышедших из 
  типографии. 
  Сердечно жалею, что судьба не дозволила мне в последний приезд мой в 
  Петербург обнять тебя и поцеловать руку твоей жены, которой прошу напомнить 
  обо мне, так часто пользовавшемся ее радушным гостеприимством. 
  Полуслепой, я лично избегаю всякой письменности. А теперь будьте 
  здоровы и встречайте весело Новый год. 
  
  Твой старый и неизменно любящий тебя 
  А. Шеншин. 
  
  Мой адрес всегда в заголовках писем. Фет существует только в литературе. 
  
  75 
  
  1 января 1888 г. 
  
  Дорогой дружище 
  Яков Петрович. 
  Спасибо тебе, что ты раз навсегда развязал мою душу от постоянно 
  угнетавшей ее обузы. Жрецу муз прежде всех следует помнить слова: "если 
  несешь дар к алтарю, и брат твой имеет нечто на тебя, то иди примирись с 
  братом твоим..." Без примирения этого, по чужой вине возникшего чувства я не 
  дерзал с пятном в груди обнимать в тебе безукоризненно чистого поэта. Но 
  свергнем раз навсегда с Тарпейской скалы {1} это печальное и преступное 
  недоразумение. Конечно, в день появления третьего выпуска "Вечерних Огней" 
  книжка будет отправлена по твоему адресу. 
  Страхов, пожалуй, смолчит кстати, но лгать не станет. Спроси его, с 
  каким постоянным упоением я читаю твои стихи вперемежку с тютчевскими. 
  Высшей похвалы я не знаю в своем лексиконе. 
  Увы, ты не знаешь, что я всегда уезжаю первого марта в деревню, а в 
  этом году еще и с усиленными побудительными причинами. Понимаю, до какой 
  степени будничные заботы терзают нашего брата, и самое ядовитое то, что они 
  как бы возрастают с приближением беспомощной старости, которая имела бы 
  право рассчитывать на спокойствие, купленное тяжкими жизненными трудами. 
  "Ниву" я получаю; тем не менее жена моя приветствует тебя, жаждет 
  получить оттиск, в котором все будет собрано вместе, а не разбросано по 
  разным нумерам. 
  В настоящую минуту никак не могу справиться с печатанием "Энеиды", 
  исправлением перевода Проперция и т. далее. 
  По болезни глаз ищу спасения в перелистывании собственной жизни, нимало 
  не заботясь о времени появления автобиографии, которая, быть может, появится 
  после моей смерти, если не погибнет. 
  Вот те пути, которыми я, как ты увидишь из небольшого предисловия к 
  "Вечерним Огням", стараюсь по возможности ускользнуть из мучительных когтей 
  будничной жизни. Счастлив человек, спартански воспитавший сына, которого он, 
  при упадке собственных сил, может на место свое подсунуть под эти когти, 
  чтобы иметь возможность самому в теплом углу глотать готовую кашу. Но мне - 
  не только бездетному, но и бесплемянничному {2} - такой благодати не 
  суждено, и приходится, как бракованной кляче, пасть на кругу топчака, 
  который она ворочала своими ногами. Конечно, было бы отрадно проверить 
  собственными глазами, насколько ты в настоящую минуту похож на 
  иллюстрированные и фотографические свои портреты. Но я счастлив, что после 
  долгого времени нахожу тебя таким же милым и духовно прекрасным, каким знал 
  тебя с отрочества. 
  Пожалуйста, повергни меня к ногам твоей прекрасной жены и передай ей, 
  что я иначе не вспоминаю вашу чету, как в небольшой столовой, где мы весело 
  обедаем втроем, и я, преисполненный благ земных, вечером отпиваюсь в твоем 
  кабинете медом. По старой привычке так и хочется бранить тебя. Конечно, все 
  вы, друзья мои, вольны делать что угодно, но не принимай Сальери так к 
  сердцу легкомыслия Моцарта, не было бы самой пиесы Пушкина. "Ты, Моцарт, бог 
  и сам того не знаешь. Я знаю, я". 
  Мне так и хочется вместо Моцарт - поставить Яков. Я умолчу, когда 
  лоханно скорбные поэты напишут, "и мне чудится, будто скамейка стоит" или 
  "за окном только вишня одна, да и та за морозным стеклом не видна, и, быть 
  может, погибла давно". 
  Что же ты, любезный дружище, нашел в Надсоне? {3} Какие скорби в твоем 
  бессмертном "Кузнечике" {4}, за который хватается и живопись и музыка. В 
  семье Толстых до сих пор хранится мое письмо, в котором я при появлении 
  "Детства" и "Отрочества" предсказывал Толстому его славу. Но слава эта, так 
  сказать, находилась под спудом для большинства, пока он не понес своей 
  околесицы. И вот он стал всемирной славой. Положим, такова толпа: но вопрос 
  в том, следует ли нам держаться: "и качается послушно зыбкая доска" - и 
  говорить на приглашение толпы: _и блоходарю вас_, или подлаживаться под 
  общий волчий вой. 
  Не желая опоздать в ящик, кончаю и заочно обнимаю тебя с обычным мне 
  братским радушием. 
  
  Твой старый и неизменный 
  А. Шеншин. 
  
  76 
  
  23 января 1888. 
  
  Исконный и дорогой дружище 
  Яков Петрович. 
  На лестное и поэтически мощное письмо твое я мог бы отвечать: 
  
  "Как сохранить мне образ тот, 
  Что придан мне душой твоею". 
  
  Люди все живут иллюзиями, а наша братия, поэты, до такой степени, что 
  хоть святых вон понеси; хотя в том беда не велика, так как в нашем деле 
  истинная чепуха и есть истинная правда. Как жаль, что я не могу, по старине, 
  посидеть с тобою и передать тебе на словах мое мировоззрение, о котором 
  писать пришлось бы слишком много. В философии я признаю и даже высоко ценю 
  отвлеченности, но в жизни я стараюсь укусить их за ляжку. Я понимаю, что 
  когда мне дадут денег - это добро, а когда их дадут пьянице - это зло; когда 
  мне перебьют палкою нос - это зло, а когда перебьют его бешеной собаке - это 
  добро, хотя действие и результаты одни и те же. Но чтобы не сбиться ответами 
  на твои вопросы, отвечу по порядку. Не будем младенчествовать и 
  малодушничать. Если нас с тобою зудит блоха известности, то ты можешь на 
  этот счет быть совершенно покойным; нужно, чтобы какие-нибудь китайцы пришли 
  и окончательно стерли русскую речь с лица земли, но вне этого приема никакая 
  сила не может отнять у тебя того высокого места, на которое твой талант 
  вознес тебя. Я, по крайней мере, на этот счет никогда не тревожусь. 
  В своих переводах я постоянно смотрю на себя, как на ковер, по которому 
  в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которого я улучшать 
  - ни-ни. В "Рыбаке" стих кончается - "как есть", потому что у Гете он 
  кончается: "Wie du bist" {каков ты есть (нем.).}, буквальную передачу 
  которого я считал величайшею удачей. За "кованую нить" - не стою, не имея 
  под рукою оригинала, а "горния ножницы" - опечатка, в числе двух, отмеченных 
  в конце книги, вкравшихся в "Гарц" {1}, которого я, к сожалению, не прочел, 
  они не горния, а горькие - bittre. Что касается до других моих неряшеств, то 
  приписываю их главным образом недосмотрам дорогого Николая Николаевича 
  Страхова, без проверки которого ничего не печатаю. И римляне и русские все 
  дорогое, светлое охотно называют золотым, и я бы мог, обнимая тебя, не 
  раздражая Греча {2} или Востокова {3}, воскликнуть: золотой мой, вовсе не 
  желая этим сказать, что ты через огонь вызолочен, или с помощью 
  гальванопластики. Буду с нетерпением ждать обещанного стихотворения. Лук 
  каждый раз при спуске тетивы старается разорвать ее, хотя в этом и не 
  успевает, к радости стрелка; но эпитет разрывчатый, по отношению к нему, 
  весьма живописен; хотя я вообще не люблю произведений варварских народов, 
  среди которых одно из самых диких мест занимают словене. То ли дело: 
  
  "Дам я волнам покачать себя, 
  Прежде чем в ночь улететь". 
  
  Это священная прелесть. Не стать же мне тебя хвалить за мастерство 
  стихов. Говорится: "старая кобыла борозды не портит". Еще бы нам с тобою 
  радоваться, что мы уж начинаем дыбочки стоять. Такими дыбочками полны все 
  журналы. Ну, и бог с ними. Если бы я не считал тебя одним из самых крупных, 
  искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, напр., 
  Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом. Конечно, пишу тебе с 
  глазу на глаз, чудак к чудаку, и поэтому нимало не стесняюсь в моих 
  выражениях. Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом 
  таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим 
  сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, 
  спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд 
  примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и 
  плачевному изуверству, но не было примера, чтобы слово, не поддерживаемое 
  суковатою палкой, благодетельно подействовало на людей, а об области 
  искусства я уже и не говорю. Философия целый век бьется, напрасно отыскивая 
  смысл в жизни, но его - тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому 
  художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует. 
  Пойди-ка добейся смыслу в "Илиаде" или в "Гамлете". Все перебиты и 
  переколочены на всевозможные лады - вот и весь смысл. Зачем какой-нибудь 
  Илья Муромец ни с того ни с сего порет белу грудь своей жены. Он этого мне 
  не сказал, да и сам, вероятно, этого не знает, как и подобает святорусскому 
  богатырю. "Таков, Фелица, я развратен", и ты, наверное, дорогой мой Яков 
  Петрович, не" осудишь меня за мою неспособность понимать произведения, в 
  которых действуют тени теней. Если ты укажешь мне на пушкинские сказки, то в 
  них везде реальные герои, и, кроме того, они постоянно освещены тем 
  волшебным фонарем юмора, которым ты так дивно, с первой строки до последней, 
  озарил своего "Кузнечика". 
  Разболтавшись с тобою, я было и забыл сказать правду о легенде про 
  Толстого. Два года тому назад Толстой, находящийся постоянно в поисках за 
  сущностью жизни, целую зиму шил сапоги, и однажды умолил меня, чтобы я 
  дозволил ему снять мерку. В один прекрасный вечер затем к нашему вечернему 
  чаю он принес мне пару превосходных ботинок, сказавши только, что к нему 
  ходит мастер, который обрезает рант, так как Толстой не доверяет своей руке 
  при этой операции, при которой так легко подрезать кожу, что нередко делают 
  и опытные сапожники. 
  "Вот, - справедливо заметил он, - Эппле берет за пару таких ботинок 15 
  рубл., а они стоят себе всего 5 р., а если хотите дать рубль мастеру, 
  который обрезал рант, то это стоит 6 р." - каковые и получил с меня. Вот, 
  как я полагаю, источник того запоздалого и нелепого слуха, который бродит в 
  народе. Предупреждаю тебя, что будешь или не будешь ты мне писать, я тем не 
  менее, когда мне захочется напомнить тебе о моем братском к тебе чувстве, 
  буду писать тебе, а в настоящее время с обычной болью в глазах и с 
  отвратительной одышкой прошу тебя передать твоей супруге мой усерднейший 
  поклон и верить неизменной симпатии 
  
  твоего 
  старого 
  А. Шеншина. 
  
  77 
  
  10 марта 1888. 
  
  Дорогой и милый моему сердцу 
  Яков Петрович, 
  еще с детства, глотая бутерброд в школе, я норовил приберечь конец с 
  более толстым маслом под последок, и всю жизнь держусь этого правила; и хотя 
  все продолжаю жевать всухомятку, зато соблазнительное масло постоянно 
  мелькает передо мною вместо оголенного ломтя. Точно так же поступлю и на 
  этот раз в письме к тебе, то есть если бы я дозволил себе быть тем 
  необузданным, каким я в сущности, то начал бы с того, что разбранил бы тебя 
  на обе корки за нелепое предположение и оговорки. Но не делаю это только 
  потому, что сужу сам по себе. Я так дорожу нашей новой, но по старине 
  дружественной встречей, что и мне, пожалуй, могут мерещиться всякого рода 
  возникающие между нами недоразумения. Но мои отношения к тебе таковы, что 
  мне легче сказать тебе, что ты ошибаешься, чем пускаться в экскузации, и 
  поэтому брани меня впредь сколько хочешь, но не выдумывай никаких нелепых 
  извинений. Переворачиваю бутерброд масляным концом. Как нарочно, вместе с 
  твоим письмом принесли мне и мартовскую книжку "Русск. вестника", и я только 
  затрудняюсь сказать, кто из вас лучше: Яков ли Петрович, творец прекрасного 
  письма, или Полонский - автор стихотворения {1}. Но как я ни нежно люблю 
  Якова Петровича с его беспамятством, которое равняется разве только с моим, 
  но прямо говорю на любой площади: если дело пошло на выбор, то к черту все 
  наилучшие Яковы Петровичи в сравнении с одним Полонским. Если бы ты знал, с 
  какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на 
  первом перевале, то вместо всяких объяснений перечел бы это прозрачное, 
  воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу только 
  засвидетельствовать одно, что секрет подобных стихотворений волей или 
  неволей ты унесешь с собою, и их твоим именем даже подписывать излишне, до 
  такой степени они, при внешней гладкости, уродливо самобытны. По 
  рассеянности ты забыл, что с первого марта по первое октября мой адрес не 
  Плющиха, а Коренная Пустынь, стоящая в заголовке этого письма. Вследствие 
  возраставшей сухости в легких и в горле, я сразу бросил курить табак после 
  пятидесятилетней привычки, и, быть может, от этого пал в крайнюю апатию, не 
  дозволяющую ни за что приниматься. Все время напрасно мучаюсь, выдавливая из 
  себя хотя бы восемь юбилейных стихов в честь Майкова {2}, и вижу, что я в 
  этом случае более всего похож на бесплодного мула. Тебе, великодушному, 
  вдохновенному и признательному, следует возбряцать. Что же касается до моего 
  юбилея, то я об нем и не помышляю. Это с грехом пополам возможно в Питере, 
  но в Москве чересчур карикатурно. Здесь приличнее справлять юбилей банщика и 
  дровокола, чем поэта. Конечно, если на будущую зиму остов мой дотащится до 
  Петербурга, то непременно приду к вам обедать. Обещал ты мне свою карточку в 
  обмен на мою, единственную оставшуюся в моем распоряжении. При случае черкни 
  пару слов, чтобы твои письма проложили дорожку на станцию Коренная Пустынь. 
  Конечно, читаю сам лично твои прелестные письма и смакую их, как 
  пьяница рюмку спирту. 
  Наиглубочайше поклонись супруге своей, если она не совсем забыла твоего 
  старого 
  
  А. Шеншина. 
  
  78 
  
  Московско-Курской ж. д. 12 августа 
  станция Коренная Пустынь. 1888. 
  
  Дорогой друг Яков Петрович. Манилов первый изобрел "именины сердца"; 
  Лорис-Меликов {1} изобрел "диктатуру сердца", я же, при баснословной своей 
  беспамятности, обладаю _памятью сердца_. И вот, в этой-то памяти хранится 
  твое письмо, писанное ко мне в Крылов (Новогеоргиевск) из Одессы {2}, в 
  котором ты пишешь: "извини за дурной почерк; в комнате холодно, и я пишу 
  тебе лежа в постели, так как фланелевый халат мой я заложил жиду". Но тогда, 
  хотя лежа в постели, ты писал мне, а теперь угрожаешь по переезде из 
  холодной Райволы {3} в теплый Петербург окончательно замолчать. Мы все на 
  нашем юге зябли это время, и если не топили дома, то только совестясь топить 
  в августе. Полагаю, что ощущение холода усиливалось в нас мыслию, как должны 
  Вы зябнуть в Райволе. При хорошем сене допускаю рай-волу, но на рай-человеку 
  несогласен. Как ты ни стараешься выставить меня своим нравственным 
  противником, я с восторгом вижу, что мы принадлежим с тобою к одному и тому 
  же разряду людей, не ожидающих, чтобы блага земные, добываемые усиленным 
  умственным и физическим преемственным трудом, неизвестно откуда сами прыгали 
  в рот, как галушки - гоголевскому Пацюку. Моисей глубоко понимал отвращение 
  людей к труду, почему условие в поте лица поставил в виде наказания. Зато 
  нам с тобою пришлось много и упорно потрудиться в жизни, и, зная вполне 
  значение и цену труда, я всеми помышлениями на старости лет рвусь к 
  беззаботной тишине синекуры. Воспитываемые нами в деревне очень жестки и 
  синикуры {4}, и, право, хотелось бы поесть белых и не таких жестких. 
  Желал бы знать, какое впечатление произвели на тебя мои правдивые 
  воспоминания, не нравящиеся, как ты пишешь, Страхову. И вообще здесь, в 
  глуши, я не скоро узнаю о впечатлении, произведенном этою статьей. 
  Марья Петровна и Екатерина Владимировна усердно благодарят тебя за 
  любезное приветствие. 
  Мы с женою мечтаем увидать тебя будущею зимою в Питере. 
  Все это время я зябну, кисну и при малейшем умственном усилии засыпаю. 
  Боясь заразить тебя своею кислятиной - умолкаю и земно кланяюсь твоему 
  превосходительному поэтичеству. 
  
  Твой старый 
  А. Шеншин. 
  
  79 
  
  26 октября 1888. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Иногда-таки я могу с тобою прилично беседовать, иногда же так и хочется 
  мне броситься обнимать тебя и затем фактически вернуть те времена, когда, 
  сидя с Аполлоном Григорьевым в креслах, мы при какойнибудь ноте 
  Гамлета-Мочалова принимались щипать друг друга язвительнее всяких вешних 
  гусей, - и накинуться на тебя, забывая, что ты уже не тот поэт, который 
  приходил к нам с Николаем Орловым пить чай. Вчера обедал у нас Николай 
  Петрович Семенов, и он при случае может тебе повторить, что я высказал ему 
  мнение о несомненном для меня поэтическом главенстве твоем среди нас трех. 
  Знаешь ли, что в настоящую минуту пришло мне в голову. Живи мы с тобою хотя 
  бы только в одном городе, то должны бы обязательно читать друг другу каждое 
  новое лирическое стихотворение, и каждый из нас должен бы иметь право в 
  известных условиях вырвать из рук певца его надтреснутую балалайку и 
  треснуть ею певца по голове со словами: "из чего, мол, ты бьешься. - Старого 
  Фета или Полонского тебе не перепеть. Это дудки. У тех в стихах всегда 
  останется та утренняя роса молодости, которую никакими косметиками не 
  подделаешь". Писать за деньги можно что-либо другое, а румянить себе 
  сморщенное лицо не годиться. Дело другое, когда из тебя случайно выскочит 
  душистый лесной муравей. И вот на этом основании себе писать не позволяю. 
  Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой 
  вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой 
  книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая 
  цивилизация, что-либо выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен 
  будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно 
  высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до 
  неузнаваемости. 
  Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я 
  тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать 
  мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, 
  над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал. 
  Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине 
  тебя обнимаю. Твой 
  
  А. Шеншин. 
  
  80 
  
  7 января 1889. 
  
  Дорогой дружище 
  Яков Петрович. 
  Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в 
  кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив 
  рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает 
  это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь 
  скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая 
  на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что 
  когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на 
  это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому 
  что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. 
  Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе 
  Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно 
  знакомого мне стихотворения: 
  
  "Поцелуй меня, 
  Моя грудь в огне..." 
  
  и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным 
  страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и 
  меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, 
  - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный 
  смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже 
  жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть 
  может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, 
  головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий 
  поэт". 
  На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть 
  барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в 
  "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось 
  склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но 
  если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее 
  изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей 
  светлой натурой". - Такой молодец. 
  Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым 
  дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко 
  простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя 
  вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной 
  наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по 
  крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством 
  и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема 
  поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о 
  каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и 
  будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать 
  твое мнение: 
  
  Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1). 
  
  Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины 
  Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге. 
  
  Твой А. Шеншин. 
  
  81 
  
  3 февраля 1889. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах 
  из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого 
  признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не 
  томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна 
  произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю 
  после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед. 
  На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не 
  похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю 
  твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой 
  сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда 
  как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете 
  видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы 
  быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и 
  присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить 
  тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен. 
  Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще 
  раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое 
  стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато 
  чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и 
  опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая 
  рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих 
  самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные 
  ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей 
  связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять 
  содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего 
  стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила 
  же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для 
  людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее". 
  
  "Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом 
  Красу губы твоей надолго заклеймит", - 
  
  говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении 
  таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже 
  чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я 
  читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох 
  благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету. 
  Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские 
  уланы. 
  Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и 
  на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне 
  в эту зиму обнять тебя в Питере. Передай мой сердечный привет твоей супруге 
  и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу. 
  
  Твой старый 
  А. Шеншин. 
  
  82 
  
  28 марта 1889. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я, 
  упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил 
  достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре 
  часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк, 
  имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что 
  я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о 
  болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать: 
  "дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью 
  докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже 
  лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; 
  начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и 
  даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я 
  каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад 
  возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с 
  твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену 
  мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая 
  определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной 
  трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях 
  сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета 
  в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в 
  неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у 
  нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего 
  обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для 
  того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные 
  уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай, 
  варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее 
  двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. 
  Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в 
  живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой 
  скоро утомляюсь. 
  Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным 
  живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и 
  в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих 
  русских гениально-дубовых размахал. 
  
  "Подымись что силы, 
  Размахнись крылами..." 
  
  Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как 
  это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе. 
  Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад 
  самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством. 
  Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно 
  тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть, 
  куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной. 
  Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь 
  только здоров, а не валяйся, как я. 
  
  Твой А. Шеншин. 
  
  83 
  
  4 сентября 1889. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но 
  зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья 
  втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою 
  трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим 
  оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за 
  приветствия. 
  Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - 
  я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у 
  наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что 
  "монахи работают духом". 
  Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого 
  друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так 
  оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины. 
  То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме 
  эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев, 
  непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа 
  просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}. 
  Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические 
  заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы 
  убежал от прелестей деревенской осени. 
  Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними 
  окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их 
  близкие люди, и в первейших номерах - ты. 
  Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке. 
  Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как 
  с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не 
  на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же 
  высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только 
  активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу 
  доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А 
  если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое 
  всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама 
  заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще 
  она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством, 
  но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе 
  пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не 
  принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду 
  в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо 
  заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а 
  не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит 
  другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый 
  час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь 
  удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не 
  воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с 
  твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю 
  здоровия и возможности обнять тебя в действительности. 
  
  Твой старый 
  А. Шеншин. 
  
  84 
  
  28 октября 1890 года. 
  
  Дорогой дружище 
  Яков Петрович! {1} 
  Так как язык у меня один, а подарков вчера я получил от тебя два - 
  прелестное письмо и прелестную книжку "Вечерний звон", на которой соловей 
  вечно будет петь, сидя на арфе {2}, то я не успею поблагодарить тебя 
  достаточно за каждый из подарков, как бы следовало, - не зная, с чего 
  начать. Начну, по обычаю, с самого существенного и насущного, т. е. с 
  душевной признательности добрейшей Жозефине Антоновне за намерение подарить 
  мне полное твое сочинение. Целуя ее руку, я тут-то и бегу во все ноги к вам 
  навстречу, дабы стать в дверях с растопыренными руками, как это делают перед 
  детьми, когда в соседней комнате разломили пол или лестницу. Поясню мою 
  мысль: не так досадно бывает мне, наряду со своей пишущей братьей, раздавать 
  даром дорого стоящие издания, как обидно платить иногда значительные деньги 
  за свои подарки. Поэтому прошу вас не торопиться высылкою тяжелой книги по 
  почте, а дождаться приезда к вам Е. Д. Дункер, которая непременно желает 
  отдать вам визит в Петрограде. Если бы даже этого визита почему-либо не 
  последовало, то при большом знакомстве у вас всегда найдется возможность 
  передать такую небольшую посылку под лавку отъезжающему в Москву знакомому. 
  Но от жизненной прозы перехожу наконец к поэзии. 
  Сердечно радуюсь, что тебе так понравилось "Упреком, жалостью 
  внушенным", - стихотворение, говоря о котором, ты сумел снабдить тем тонким 
  вздохом, которого я, при всем желании, не сумел дать ему {3}. Хорошо, что 
  оно выразилось достаточно понятным чуткому уху поэта. В свою очередь, земно 
  кланяюсь тебе за наслаждение, навеянное "Вечерним звоном". Вчера я не мог 
  удержаться, чтобы не прочитать жене и свояченице Цертелева {4} за вечерним у 
  них чаем "Подростка" и "Светлое воскресенье": последнее представляет обычное 
  и своеобразное торжество твоей музы. Только ты умеешь так наивно и 
  неподражаемо очеловечить природу, как это никому и в голову не придет. Как 
  прелестно: 
  
  "На буграх каменья обнажили 
  Лысины..." 
  
  Какая прелесть твой "Лебедь"! Ты совершенно прав, полагая, что человек, 
  не переживший лично всего любовного томления во всевозможных его оттенках, 
  не способен писать о нем; но человек, бесповоротно теряющий пережитые 
  душевные моменты, не может называться поэтом {5}. Что за дело, что жизнь 
  научила меня химии и я знаю, что основные части сливочного масла и сальной 
  свечки тождественны? Это не помешает мне оттолкнуть котлетку, отдающую 
  салом, и насладиться слойкой, отзывающейся сливками. Если судить об уме 
  человека по известному двустишью Лютера {6}, то по моей беспредельной 
  привязанности к этим хорошим вещам я должен поступить в самый последний 
  номер дураков. Бренность этих предметов не только не уменьшает в моих 
  глазах, но и возвышает их ценность. 
  В ответ на твой "Вечерний звон" в начале ноября получишь четвертый 
  выпуск "Вечерних Огней". 
  Поблагодари от меня любезного Александра Яковлевича {7} за готовность 
  помочь мне, которою я едва ли воспользуюсь. 
  Сейчас видел Петра Петровича Боткина - главу фирмы, - который сказал 
  мне, чтобы я попросил вас, завернувши посылку в бумагу, передать ее в 
  Гостиный двор, в амбар Петра Боткина сыновей, Аркадию Петровичу 
  Константинову для доставления А. А. Шеншину через контору Боткиных. 
  Вот я и успокоился насчет пересылки книги. 
  
  Неизменно преданный А. Шеншин. 
  
  85 
  
  11 октября 1891. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Третьего дня, когда отдавал визит Петровскому вместе со статейкою в 
  "Моск. ведомости" {1}, я разрешил ему полное владычество над жизнью и 
  смертью моего детища; он воскликнул, что я известен своею терпимостью ко 
  всяким замечаниям о моих произведениях. Совестно мне так издалека говорить 
  это тебе, который имел не раз случай в том убедиться. 
  Великое тебе спасибо насчет двусмыслия стиха: "правде мраку не помочь", 
  который я исправил так: 
  
  "Мгле мерцаньем не помочь" {2}. 
  
  Нужно, чтобы ночь представляла мглу, а не тьму, среди которой мерцанье 
  фонтана не может быть заметно. Что же касается до твоего другого замечания: 
  "Уговор заводят птицы" {3}, то убежденный и сам, что всякое изустное 
  совещание, как: "раз", - "у", - "при" - говор только и может вестись и не 
  соединим ни с каким другим глаголом, - я все-таки вчера за обедом спросил 
  мнения Вл. Соловьева, который вполне разделяет мое мнение. При написании 
  стиха, показавшегося тебе не русским, я помнил старинный романс 
  
  "Вели мы с ним нередко разговоры, 
  Но о любви он мне не говорил". 
  
  Как-то Вы все поживаете и как здоровье Жозефины Антоновны? Мы же сидим по 
  сей день _неключима быша_. Никаких я твоих стихов по сей день не видал. 
  Экспромтом приехал с визитом к нам Цертелев с женою перед самым супом, и, 
  конечно, жена их задержала, но так как были сторонние, а они тотчас после 
  обеда уехали, то я ни о какой литера-дуре не успел переговорить. Да и вообще 
  он как-то халатно относится к этому делу. По совету врачей дышу сжатым 
  воздухом при посредстве пневматической машины, и как будто бы ощущается 
  малая толика пользы. 
  Екатерина Владимировна привезла из Воробьевки скворца, который, 
  выскочив из клетки, летает и пребывает у нас на головах наподобие огненных 
  языков. 
  Женина родня, у которой мы зимою по временам бываем, вся за границей, 
  исключая фон-Дункер, которая зато с 6 час. утра до 9-ти вечера мужа не видит 
  даже в праздничные дни, так как он стоит по колени в холодной воде {4}. 
  Примите всей семьей наши общие сердечные приветствия, преданный тебе 
  
  А. Шеншин. 
  
  86 
  
  14 октября 1891. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  
  С самого приезда в Москву я все пыжился, чтобы сообщить тебе какую-либо 
  интересную новость; но вчерашний день, убедившись в окончательном своем 
  бесплодии, написал тебе самую прозаическую прозу. Третьего дня я не выдержал 
  и послал купить прибавление к "Иллюстрированной газете", прочитавши, что 
  туда залезли твои "Собаки". Оказывается, что они разбежались по разным 
  книжкам, но и отрывок, который я прочел своим вслух, выполнен в милом тоне 
  твоих рассказов из мира животных и отличается той зоркостью в вещах этого 
  рода, в котором едва ли когда сыщется тебе подражатель. Тем же мастерством и 
  непринужденностью стиха отличаются и "Хуторки", сию минуту мною полученные. 
  Конечно, неправильное ударение на слове "русло", которое в стихе приходится 
  читать "русло" - мелочь, которую легко исправить, поставив змейка, лента или 
  что-либо в этом роде. Но досадно, что в моем восприятии прекрасной идиллии с 
  такими чудными куплетами, как: "Видит -внучка в новых бусах", - один 
  хуторок, неизвестно кому принадлежащий, как будто населен одним рыжим 
  кацапом астраханцем, а другой - единственной старухой с внучкой, хотя то и 
  другое неправдоподобно. 
  Подобно твоей, и моя лирическая муза запрокинула шерсть и от меня 
  отвернулась, и в настоящее время я, слепой, только вожусь над переводом 
  старого материалиста Лукреция, которого, как меня уверяли, бывший русский 
  перевод сожжен только что не рукою палача, а цензурным комитетом. За что, 
  собственно, такое гонение, понять не могу, разве за утверждение, что 
  Олимпийские боги нимало не заботятся о земных делах. Жена заставила меня 
  написать эти строки в догонку за вчерашними всем вам приветствиями. <Будь> 
  здоров. Неизменно преданный тебе 
  
  А. Шеншин. 
  
  87 
  
  2 декабря 1891. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович. 
  Более недели день за день собирался я поблагодарить тебя и всех милых 
  твоих за любезное внимание ко дню моего рождения на 72-й год жизни. Про себя 
  мне говорить нечего, потому что ничего хорошего сказать не могу. По разным 
  стечениям обстоятельств все кабинетные работы мои разом оборвались, и я, 
  невзирая на резь и утомление в глазах, мучаюсь над романами Мопассана с 
  братией и должен признаться, что с легкой руки Бальзака французы 
  великолепные аналитики и знатоки человеческого сердца. 
  Благодарю тебя за высылку разбора Поливанова {1}. По отношению к тебе, 
  как Якову Петровичу, критик, вероятно, совершенно прав: и теоретически, и, 
  практически, - доставлением тебе премии. Но с моей точки зрения я не могу 
  очень восхищаться его статьею потому, что в поэте Полонском восхищаюсь не 
  тою сознательно философской стороною, которую он постоянно тянет в гору, как 
  бурлак баржу, умалчивая при этом о тех причудливых затонах, разливах и 
  плесах, которых то яркая, то причудливо мятежная поверхность так родственно 
  привлекает меня своею беззаветностью. Недаром я так давно порывался 
  представить характеристический очерк твоей поэзии. Когда я был в силах это 
  сделать, я этого не сделал, откладывая со дня на день. А в настоящее время я 
  уже бессилен и глуп до святости. Что касается до Блаватской {2}, то невзирая 
  на то, что в кабинете гр. Толстой при ее муже Алексее, Вас. Боткине я 
  испытал описанное мною в воспоминаниях {3}, - я и по сей день не доверяю 
  самой очевидности и не знаю, считать ли мне все эти явления за 
  действительность или за разглашаемую невозможность. 
  Сердечно меня радует известие, что ты снова себя чувствуешь бодрым и 
  здоровым. Так как передо мною и мысленно не предносится никаких умственных 
  работ, то мне бы следовало втихомолку смириться перед моею тряпичностью; но 
  она слишком тяжко и мучительно отзывается на моем дыхании и всем ходе 
  суточной жизни, так что я поневоле отношусь к ней с раздражением собаки, 
  которую держат на цепи и выводят из терпения ударами. Прими и передай всем 
  своим наши общие с женой приветствия. Неизменно преданный тебе 
  
  А. Шеншин. 
  
  88 
  
  10 декабря 1891. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович, 
  каждому из нас, в свою очередь, природа дала известный дар с известным 
  оттенком, и потому для меня (как я уверен, - и для тебя) зависть по 
  отношению к тебе не существует. И вот почему говорю с тобой нараспашку и не 
  боюсь твоих художественных замечаний. Спасибо за присланный оттиск 
  "Деревенский сон", принадлежащий к произведениям, блистающим всеми 
  самоцветными огнями твоего павлиньего хвоста. Но последних два стиха я для 
  себя заменил следующими. 
  
  "А пожалуй, сбывшись, 
  Сон-то и обманет". 
  
  До такой степени претит мне проповеднический тон: 
  
  "Горе ей, несчастной..." 
  Я бы не желал этих слов слышать и от чухонского пастора. 
  С своей стороны мне приходится с тайным стыдом перед тобою 
  исповедоваться. На днях я послал Бергу два стихотворения, из которых одно 
  начинается стихом: 
  
  "Ель рукавом мне тропу занавесила". 
  
  Этот лесной рукав возник в моем воображении раньше, чем я увидал, что 
  повторяю внесенную тобою в русскую поэзию прелестную рифму: _занавесил_ и 
  _весел_. Чтобы хоть сколько-нибудь исправить намек на кражу, я в настоящую 
  минуту переправил для печати вместо бывшей: "тропу занавесила" - "тропинку 
  завесила". Если бы я как-нибудь мог справиться с моим образом, то переменил 
  бы весь куплет. Страхов постоянно упрекает меня в неясности моих стихов, а 
  я, как ты видишь, преднамеренно напускаю загадочного тумана в твое 
  заключительное двустишие. Ясность ясности рознь. Можно сомневаться, слышен 
  ли в комнате запах гелиотропа или воскового дерева; но в запахе, оставленном 
  неопрятною кошкою, сомневаться невозможно. 
  Не отдать же предпочтение этой ясности перед тою неясностью. 
  Выехал я один раз обедать к Дункерам, где обедал и Петя Боткин с 
  невестой, и, возвращаясь в карете, так простудился, что положительно засел 
  дома на всю зиму. Передай всем своим наши общие и глубокие поклоны и не 
  сердись за мое расстегнутое письмо. 
  
  Преданный тебе 
  А. Шеншин. 
  
  89 
  
  Москва, Плющиха, 
  соб. дом. 1 февраля 1892 г. 
  
  Дорогой друг 
  Яков Петрович! 
  К великому сожалению, нам приходится скорее перепискиваться, чем 
  переписываться по поводу разнородных, но тем не менее тяжелых хвороб наших. 
  Десять минут назад, раскладывая, по обычаю, вслед за послеобеденным кофеем 
  пасьянс твоими нетленными картами, я вдруг ни с того ни с сего расчихался, 
  рассморкался, раскраснелся и удивил Европу непомерным кашлем, причем Марья 
  Петровна воскликнула: "ведь вот никуда из комнаты не выходил", а Екатерина 
  Владимировна, должно быть с испугу, ушла в свою комнату. 
  Сию минуту получил письмо от Страхова, в котором он говорит о блеске 
  твоего вечера и неутомимых литературных трудах. Мой же умственный винт 
  окончательно свернулся, и мозги мои окончательною замороженностью могут 
  поспорить с любыми телячьими, на прилавке у мясника. Если бы их даже вынули 
  для трактирного блюда с горошком, то я не ощутил бы ни малейшего лишения, 
  так как все равно не токмо" сам что-либо работать, но даже и других понимать 
  не способен. Такое идиотское тупоумие не лишено своего рода отрады. Ведь 
  находят же люди наслаждение в бане на полке под припеканием веника, под 
  которым всякий непривычный человек заорет не своим голосом. 
  Елизавета Дмитриевна сердечно благодарит тебя, равно как и оба Боткины, 
  за любезное приветствие, а сегодня она прислала нарочного с известием о 
  покупке ею дома на Поварской, который придется им отделывать, так что 
  соберутся переехать в него из Покровского дома, который займет новая 
  хозяйка, не раньше конца будущей осени. Дали они за дом 85 тысяч, да еще 
  вложат в него тысяч 40, а дом все-таки деревянный. 
  Свадьба назначена на 29 января, тотчас же после венчания молодые уедут 
  за границу. 
  Другой день у нас морозы доходят до 28 градусов, тем не менее в доме до 
  ламп 15 гр., а вечером 17 гр. 
  Поблагодари от нас милейшего Александра Яковлевича за присылку карточек 
  к Новому году. 
  Из деревень мне пишут, что министерство финансов затребовало от нас 
  известную справку о переплате нами пошлины и эту справку, в свою очередь, 
  пришлось оплачивать. Но будет ли что из нашего хозяйства, до сих пор 
  неизвестно. 
  Прими и передай всему своему семейству наши самые усердные пожелания 
  всего лучшего к Новому году, начиная с полного здоровья многопрославленного 
  главы его. 
  
  Неизменно твой 
  А. Шеншин. 
  
  90 
  
  16 февраля 1892. 
  Москва. Плющиха, соб. дом. 
  
  Дорогой друг Яков Петрович. 
  Спасибо тебе за успокоительную весточку, в которой плохо только твое 
  бывшее нездоровье. Не знаю, что лучше: временные усиленные натиски болезни 
  или хронический слон {1}, который своею тяжелою пятою постоянно стоит у тебя 
  на груди. Если я хвастаю чем-либо, то это тем, что никому не завидую, и еще 
  бывший мой эскадронный командир Матвеев ("Мои воспоминания") упрекал меня, 
  что я отыгрываюсь от невзгод стеснением личных своих потребностей. Если бы 
  этого не было, то в нынешнем году нам, окончательно голодающим, не с чем 
  было бы послать за булкой. Как в материальном отношении ни трудно 
  воздержание, но в нашем поэтическом деле оно, по-моему, еще труднее. Чтобы 
  нам не писать, едва ли возможно заживо отпеть себя, подобно Майкову, а уж 
  следовало бы нанять унтер-офицера с палкою, который бы при первом стихе так 
  бы хватил меня по голове, что я бы и следующей рифмы не подобрал. Что 
  касается до совершенства, то на этот счет можно бы успокоиться на мысли, что 
  во всех сферах - "и всюду страсти роковые, // И от судеб защиты нет" {2}. 
  Чего бы кажется проще ожидания справедливости такого института, как 
  министерство. Если бы издатель доказал тебе, что ты перебрал сто рублей 
  гонорару, то, конечно, ты, честный человек, сейчас бы возвратил излишнее, а 
  тут министерство, подобно еврею закладчику, норовит замолчать заведомо 
  перебранное. Я даже не предполагаю возможности личных хлопот твоих по моему 
  делу, но при многочисленных твоих знакомствах, не найдется ли какой менее 
  крупной жилы, по которой ты, хотя бы письменно или при посредстве добрейшего 
  Александра Яковлевича, мог нащупать пульс моего дела. Где было помещено твое 
  стихотворение, о котором ты пишешь? Что касается до двух остальных, буду 
  поджидать их с нетерпением в "Русск. вестн.". 
  Все это время Муза моя сидела как подуреха и даже не выплевывала 
  подсолнечных семечек, но вчера и сегодня оступилась двумя стихотворениями, 
  которые при сем прилагаю. Передай всем твоим наши общие приветствия и 
  сердечные пожелания возможно полного здоровья. 
  Забавляет нас привезенный из деревни скворец, который еще раньше году 
  заговорил, и довольно отчетливо произносит "скворочка душечка". И я, как 
  скворец, вновь <готов> повторять тебе: будь здоров, будь здоров. 
  
  Твой А. Шеншин. 
  1 
  
  Не отнеси к холодному бесстрастью... (см. т. 1). 
  
  2 
  
  Не могу я слышать этой птички... (см. т. 1). 
  
  91 
  
  3 мая 1892. 
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь 
  
  Дорогой дружище 
  Яков Петрович, 
  "В надежде славы и добра..." {1} Нет, не то; я хотел сказать: в 
  надежде, что ты еще на петербургской квартире, хочу поблагодарить тебя за 
  сердечное удовольствие, которое доставил мне вчера вечером московский 
  Суворин высылкою твоей "Лепты" {2}. Если это лепта, то она золотая, и ей 
  скорее приличествует название _червонец_. Только настоящий богач может 
  подавать подобные лепты. Вчера вечером под лампою я с великим наслаждением 
  читал ее вслух, невзирая на больные глаза и зуб со свистом. Никто, кроме 
  тебя, не в состоянии написать такую "Гитану". Она как раз под стать "Кармен" 
  Мериме. Перечислять прелести твоей "Лепты" - значило бы указывать на каждую 
  страницу. 
  Что сказать тебе про нас? Как бы благодаря газетному вранью не пришлось 
  нам и в этом году попасть при тяжком народном бедствии в неожиданный просак. 
  Газеты звонят о блестящих надеждах на урожай, а в Воробьевке сегодня на 
  полях молитва о дожде с орошением глоток водкою. С открытия весны ни одного 
  дождя, и все гибнет, а частию уже погибло. В апрель стояли жары, а теперь от 
  вас потянули северные ветры без дождя, и каждое утро ждем, что мороз побьет 
  и остальную зелень. 
  Вдобавок к нашим сереньким дням и жена с самого приезда в Воробьевку, с 
  первой бутылки минеральной воды, прописанной врачом, расхворалась и сидит на 
  строжайшей диете. 
  Мы с Екатериной Владимировной окончили примечания к переводу Овидиевых 
  "Скорбей", в предисловии к которому помещу выписку из них же: 
  
  "Бодрствую же не для хвал, и не будущей славы, 
  Имени том, что скрывать было б полезней, пекусь, 
  Я занимаю трудом свой ум и морочу страданья, 
  И стараюсь отвлечь этим заботы свои". 
  
  Передай всем своим милым наши общие, усердные поклоны и, если 
  переменишь адрес, сообщи мне, а то куда же писать. Будь, главное, здоров и 
  не засиживайся по ночам. Это вредная петербургская чепуха. 
  
  Твой 
  неизменно преданный 
  А. Шеншин 
  
  92 
  
  17 июня 1892. 
  Московско-Курской ж. д. 
  станция Коренная Пустынь 
  
  Дорогой друг Яков Петрович. 
  С величайшим облегчением на душе прочли мы вчера с помощью глаз 
  Екатерины Владимировны твои микроскопические, но прекрасные описания 
  занятого Вами старинного дома {1}. В наши времена такие старинные барские 
  усадьбы редкость, и мы сердечно порадовались вашему роскошному летнему 
  приюту. 
  В настоящее время, вероятно, неутомимая Жозефина Антоновна уже привела 
  все в надлежащий вид. С каким удовольствием узнал я, что нежный и отзывчивый 
  Константин Константинович обрадовал тебя, больного, своим вниманием. 
  Соловьев давным-давно уехал в Москву, а от Страхова я вчера получил 
  письмо единовременно с твоим; и он действительно просит писать ему в Ясную 
  Поляну. Ты бесконечно прав насчет его идолопоклонства, которое, признаюсь, 
  возмущает меня в несомненно умном: человеке, старающемся блистать своим 
  беспристрастием. Не знаю, заедет ли он в Воробьевку или застрянет у Толстых. 
  У нас же в настоящую минуту гостит живописец, лепивший мой бюстик, 
  тихий, но весьма умный и начитанный - Досекин. Перевожу в настоящее время 
  три книжки "_Любви_" Овидия. 
  Там, братец, встречаются штуки поосновательнее всех романтических 
  бредней. 
  Розы в нынешнем году предавались неслыханному буйству, а теперь за 
  умолкнувшими соловьями роняют грустные листы. На старом месте около балкона 
  так же пышно распустились лилии, и мы, глядя на них, говорим: "вон лилии, 
  так дивно воспетые Полонским" {2}. 
  Между тем из воронежской деревни получаю известие о новой неизбежной 
  голодухе и необходимости сторонней помощи. 
  Вот что, между прочим, на днях написал я за все лето: 
  
  Ночь лазурная смотрит на скошенный луг... 
  (см. т. 1) 
  
  Пожалуйста, прими сам и передай всем милым своим наши общие усердные 
  пожелания всего лучшего и поцелуй за меня руки милых дам. 
  
  Твой неизменно преданный 
  А. Шеншин. 
  
  93 
  
  3 октября 1892. 
  Москва. Плющиха, 
  соб. дом. 
  
  Дорогой друг Яков Петрович. 
  Поэт есть собственно человек, у которого видимо для постороннего 
  взгляда изо всех пор сочится жизнь, независимо от его воли. Вот почему было 
  время, когда мы с тобою наперебой перебрасывались новыми эманациями этой 
  жизни. А так как, кроме того, одно из свойств поэта есть хранение живых 
  впечатлений, то тем обиднее, чтобы не сказать противнее, для меня в 
  настоящее время мысль, что мы, подобно обитателям богадельни, только делаем, 
  что переписываемся о наших недугах. 
  Страхов спросил Льва Толстого о здоровьи, и тот с милым остроумием 
  отвечал: "Вот все старость не проходит". 
  Тяну досадную эту элегию по той причине, что дерзнул за полверсты 
  проехать по приезде в Москву к Толстым на извозчике и затем целую ночь 
  протомился от такой одышки, насморка и кашля, что считал это началом конца. 
  Толстой соболезнует о быстром убивании скотины на бойнях, а я, 
  напротив, соболезную о том, что таким же скорым способом не отправляют 
  болезненных стариков к праотцам, где им было бы гораздо спокойнее в 
  бездонной богадельне. 
  Рвусь немедля приступить к печатанию воспоминаний; но трудно хлопотать, 
  сидя в кабинете и в халате. 
  Какой-то Коринфский издает "русских поэтов с фотографиями и 
  автографами" и выпросил у меня то и другое. Пишу об этом, уверенный, что и 
  ты заплатил с своей стороны дань. Воображаю, в какое милое общество мы 
  попадем. 
  Мы все, начиная с Марьи Петровны, просим Вас принять наши сердечные 
  приветствия и благожелания. 
  Будь только здоров, а не так отвратительно киселеобразен, как искренно 
  преданный 
  
  тебе 
  А. Шеншин.